– Образам? – спросил я. – Хотите сказать, она не помнит всей истории?

– Часть ее сознания помнит, – ответил доктор. – Но большая доля ее умственной активности направлена на уклонение от этих воспоминаний и их стирание. Ты должен понять, Стиви, она эмоционально искалечена тем, что в происшедшем с ней нет никакого явного смысла: как это мама вместо того, чтобы оставаться источником помощи и безопасности, вдруг обернулась смертельной угрозой? К тому же она знает, что Либби до сих пор жива и может вернуться и напасть снова. Но сегодня сочетание набора цветных карандашей, что я ей подарил, и истории, рассказанной мною об отце и моем увечье, похоже, наконец заронило в ее сознание мысль, что она может начать бороться с этими волнениями и страхами, и, возможно, даже делиться ими с другим человеком.

Я улыбнулся:

– Ей и вправду понравились карандаши, да?

Доктор пожал плечами:

– Ты уже видел подобное в Институте. Поразительно, чего в таких ситуациях могут добиться, казалось бы, вполне мирские предметы. Игрушка, игра… цветной карандаш. Неудивительно, что первым она взяла красный.

– Кровь? – тихо спросил я, прикинув, что в ее положении я бы, пожалуй, сделал тот же выбор.

– Да, – ответил доктор, встряхнул головой и с шипением втянул воздух. – Представь только дикость той сцены, Стиви… Разумеется, Клара не может говорить о ней, и память об этом была изгнана в самые дальние уголки ее активного сознания. Однако даже из этих углов она все равно добивается – требует – освобождения, но лишь если освобождение это окажется для девочки безопасным. – Доктор прервался, обдумывая слова. – Красный поток… помнишь рисунок дома Вестонов, который она показала Сайрусу? За домом бежит ручей, и сегодня она добавила этот ручей к рисунку. Но нарисовала его красным – стремительно хлещущие красные струи. А за ручьем изобразила высохшее дерево, дерево, корни которого доставали до красной воды. – Доктор покачал головой, потом вытянул левую руку, сжав ее в кулак. – Говорю тебе, Стиви, даже если за все время здесь мы сможем лишь поправить рассудок бедняжки, поездка уже будет не напрасной.

Я пару минут поразмыслил над сказанным, а потом спросил:

– Через какое время, по-вашему, она сможет начать разговаривать с вами об этом?

– Вообще-то я настроен довольно оптимистично, исходя из ее сегодняшнего поведения. Спустя считаные дни мы, видимо, сможем обсудить случившееся путем рисунков и простых вопросов. Но чтобы она заговорила… для этого мне придется прибегнуть к новым стратегиями.

Какое-то время мы просто молчали. Пожалуй, я всего-навсего постигал, как маленькая Клара живет там на ферме, среди людей, когда-то бывших для нее чужими, день и ночь отчаянно пытаясь не думать о том, зачем ей приходится жить с ними, но в то же время страстно желая это понять. Как же мог действовать ее мозг, когда ему давали два таких безотлагательных и таких противоречивых набора приказов? Как ей вообще удавалось обрести мгновения сна или просто покоя со всеми этими голосами, вопящими у нее в голове, веля делать совсем разные вещи? То были печальные мысли – и, стоя там, на углу, я начал испытывать благодарность за то, что, будучи маленьким мальчонкой в Нью-Йорке, по крайней мере ясно знал, кто мои враги и как мне выжить. Как бы дурно ни вела себя моя мать, сомневаюсь, что ей хоть раз хотелось моей настоящей, буквальной смерти, – и впервые я взглянул на это как если не на благословенную, то уж точно одну из лучших в длинном списке скверных возможностей.