Забегаловка оказалась темной и облезлой. На унылых стенах цвета грязи висело множество картин в рамках – будто авангардное лоскутное одеяло. На побитом пианино бренчал потрепанный жизнью пожилой господин. По всему залу стояли длинные столы, как в морге, окруженные деревянными табуретками. Не считая пары одиноких пьянчуг, все было свободно. В уголке справа гомонила и хохотала шумная компания каких-то битников, размахивая стаканами красного вина. Варианта получше я здесь не нашел.

– Натас?.. – сказал я громко. – Я ищу человека по имени Натас.

Шайка замолкла и недоверчиво уставилась на меня, смущенная то ли моим английским, то ли моим дорогим туалетом. В этом артистическом свинарнике я был как банкир в пивной.

– Я Виктор Натас! – объявил дылда с жидкой бороденкой в черной водолазке. Поднялся на ноги. Нечесаные волосы почти закрывали уши. Ему могло быть под тридцать. Из-за бороды точно не сказать. – Вы меценат?

– А вы художник? – спросил я.

– Я гений. Cette boîte est un temple du génie!

– Храм гениев? – повторил я на английском, чтобы показать, что тоже не пальцем деланный. Похоже, мой сарказм потерялся в переводе.

– D’accord![134] Модильяни. Аполлинер. Пикассо. Хемингуэй. Киплинг. Тулуз-Лотрек. Утрилло. Генри Миллер. Здесь пили все. Каждый – гений! – Натас плюхнулся обратно, показал на незанятую табуретку. – Присоединяйтесь. Мсье?..

– Фаворит. – Я сел, поставил сумку на пол рядом. Я ошибся пташкой, так что мне, пожалуй, лучше было бы двигать дальше. Не планируя задерживаться, я не снимал шляпу и пальто.

– Пауло, – позвал Натас. – Un verre pour notre ami Favori[135]. – Он подсел ко мне. – Ты правильно сделал, что пришел сюда. Оглядись. В этой самой комнате родился двадцатый век.

Я оставил это без комментариев. Этого субчика настолько распирало от самодовольства, что места для собеседника не оставалось.

– Видишь картину? – Он показал на большое полотно с несчастным человеком в пестром костюме шута, который пил рядом с бледной женщиной, не обращавшей на него внимания. – Это репродукция. Оригинал пятьдесят лет назад написал Пикассо. Арлекин – сам маэстро. Стерва рядом с ним – его любовница. Здесь изображен «Лапан Ажиль». Когда-то Пикассо расплатился по счету этой картиной.

Сухопарый господин лет шестидесяти поставил передо мной пустой стакан.

– Мерси, Пауло, – сказал Натас, не отрывая глаз от меня. Налил мне красного. – Тот дурень, который играет на гитаре на заднем плане, – он показал на картину Пикассо, – это Фред Жерар, отец Пауло. Он продал картину за десять тысяч франков! Сраных двадцать долларов. Сегодня она стоит миллионы!