— Хорошо, — говорит она и уходит.

— Так что ты говорил?

— Ты должен добиться, чтобы она осознала свою патологию.

— Согласен. Но когда я оказываюсь лицом к лицу с Долли, самой младшей из ее личностей, я иду на попятный. Она такая уязвимая.

— И как это тебя характеризует? Твоего внутреннего мальчика? Может, есть вещи, которые нужно проработать именно тебе?

Я киваю, соглашаясь.

— Я тоскую по Кларе и почти не вижусь с матерью, — говорю я, и от печали мое горло сжимает спазм. — А теперь еще Моника хочет ребенка.

— Великолепное трио.

Я опять киваю, потягивая пузырящуюся воду.

Мохсин накрывает мое запястье ладонью.

— Ты подавлен. Переполнен.

Мне хочется плакать, но я сдерживаюсь, опасаясь вызвать раздражение у Мохсина. Вместо этого я лезу в свой «дипломат» — я отвлекаюсь, чтобы унять свою боль.

— Алекса оставила мне вот это в регистратуре перед моим отпуском, — говорю я, подавая ему тонкий конверт из манильской бумаги.

«Мистеру Говоруну, Я нарисовала это для вас. С любовью, Долли».

«Мистеру Говоруну,

Я нарисовала это для вас. С любовью, Долли».

Мохсин улыбается.

На первом рисунке орангутанг. Штриховой рисунок большой, небрежный, но чрезвычайно точный. Он сделан янтарным карандашом и почти идеально изображает раскачивающуюся обезьяну. Длинная шерсть развевается, руки крепко сжимают две свисающие лианы. Я обращаю внимание на выражение крайней сосредоточенности на лице орангутанга, в частности в его глазах. На втором рисунке гиббон, он опять изображен с потрясающей детализацией. Его жилистая рука тянется к чему-то очень похожему на толстую веревку. На третьем — макака-резус и ее малыш. Мать и ребенок сидят на корточках, их ладони открыты, они обнимают друг друга. Хотя рисунок не такой детальный, как орангутанга и гиббона, он нравится мне больше всего. Думаю, это из-за моего глубокого уважения к психологу Гарри Харлоу и его наблюдениям за проволочными суррогатными матерями, к его открытиям, которые изменили наши представления о природе любви.

— А она талантливая, эта младшенькая. Творческая личность, — говорит Мохсин, кладя рисунок матери и ребенка поверх двух других.

— Эти рисунки символизируют ее утрату, — говорю я, — в частности матери.