— Спасибо, — говорит Элла, — они новые.

— Приглуши немного. — Навид указывает на дрянной пластмассовый CD-плеер.

Не спуская глаз с Эллы, которая уменьшает звук музыки, он берется за штатив фотоаппарата, удлиняет ножки так, чтобы он был вровень с кроватью. Элла теребит одинокую прядь. Неужели она флиртует? Интересно, а он обратил внимание на ее нервный смех? На подрагивание ее верхней губы? Я же знаю, что это означает: она взволнована или напугана. Изгиб ее спины намекает на секс. Она играет? Или все это всерьез?

Навид упирает руки в бока, он сосредоточен. Он проводит языком по губе. Пой-Пой прыгает на кровати.

— Я тоже хочу новые туфли, — заявляет она.

Никто ей не отвечает.

Я думаю о том, что объектив, разделявший меня и мир, всегда служил защитой от чего-то большего, чем физическая опасность. Он действовал как щит, давал возможность бороться с болезнью и оберегал от ужасных вещей: демонстраций, скорбящих матерей и семей, вынужденных покидать свои дома. На мгновение меня охватывает беспокойство: а вдруг та самая штука, что утоляла боль от моих усилий, теперь будет использована против меня.

Навид тыльной стороной ладони вытирает лоб.

— Ну вот, — наконец говорит он. — Можно отправляться.

Элла улыбается.

«Можно отправляться».

«Отправляйся медленно».

«Идти прочь? Нет».

«Да, иди».

«Иди, иди, иди».

«Уходи отсюда».

«Беги…»

«Я не могу уйти», — говорю я. Стая смотрит на меня из Гнезда.

Навид садится на край кровати и оглядывается то ли с предвкушением, то ли с волнением — мне трудно понять.

— Ты такая красивая, — говорит он, ловя Пой-Пой за руку. — Правда, она красивая?