Мадам бросила мне сверток с одеждой: там были мужские башмаки, старые испачканные штаны, коричневая рубашка, кепка и длинная полоска ткани.
– Этой тканью будешь утягивать грудь, – сказала она.
– Э, так он голубой. Тогда зачем ему я? Есть же Милашка Джон.
– Нет, Джон его не интересует. Ему нужна именно ты. Он в курсе, что ты обычная женщина. И что еще очень важно – клиент не хочет, чтобы ты с ним разговаривала. Во время ваших встреч ты всегда должна молчать. Будешь приходить к нему домой и тихо, без шума делать свою работу. Поняла?
Ничего я не поняла, но деньги есть деньги. Мадам приказала мне коротко остричь мои светлые волосы и ополаскивать их настоем из скорлупы черного ореха каждый раз, когда буду принимать ванну. Она дала мне черный карандаш и велела затемнить им брови и подвести глаза.
Это продолжалось более двух лет. Иногда мы встречались в его темной берлоге на Генри-стрит, где он заставлял меня надевать шелковое голубое платье, потом приподнимал подол и делал свое дело, повалив меня на кровать возле жалкого подобия камина. В соседней комнате были какие-то штуки, покрытые простынями. Я никогда не спрашивала, что это. Один-единственный раз, когда я осмелилась заглянуть под простыню, он отвесил мне такую оплеуху, что я прикусила язык. Этого раза мне хватило.
В другие дни все происходило в Большом анатомическом музее. Он там делал восковые фигуры: органы разные, части тела и прочее. Их он от меня не закрывал, можно было смотреть сколько угодно. Он ставил меня лицом к стене, спускал с меня штаны и засовывал свое хозяйство.
Он практически никогда со мной не разговаривал. За два года сказал всего несколько слов:
Но деньги того стоили. Он никогда не скупился. Да и сам вроде был ничего. После той пощечины он меня больше не бил. И вообще производил впечатление честного человека. Мадам регулярно получала от него плату и была мною довольна. Раз в неделю она угощала меня за это пирожным.
Все шло хорошо до того самого дня.
Он прислал мне письмо – лично мне, а не мадам Бек, как обычно. В письме – время и дата. Место встречи – студия на Генри-стрит. Двадцать долларов за визит. Конечно же, я пошла.
Мадам я об этом рассказывать не стала. Вот еще. Зачем платить ей проценты, когда можно получить всю сумму целиком? На этот раз он велел мне раздеться, хотя раньше никогда об этом не просил.