– Не исключено…

– Высечешь?

– Это будет уже не наказание, а удовольствие.

Она расхохоталась, подкатилась к нему через всю кровать, поддала ему подушкой и запечатлела поцелуй у него на голой груди.

– Ну, разозлитесь же на меня, мэтр, – зашептала она, – покарайте меня… Эй, где твои наручники? Где твоя резиновая дубинка?

– У меня нет дубинки.

– Правда? Вот досада…

Он ощутил запах ее горячего тела, ее кожи и тот запретный женский запах, что все еще летал над ней. Утреннее солнце просачивалось через пластинки жалюзи и сквозь простыню ласкало каждый изгиб ее тела, ее сияющие рыжие волосы, пушок на руках.

– Яичницу-болтунью?

– Давай!

До спальни и до его ноздрей долетел аромат горячего кофе. Он прислушался к затихающему бульканью кофемашины в кухне и почувствовал себя отдохнувшим, безмятежным и доверчивым. Спал он как ангел. Или как мертвый. «Теперь мое сердце довольно», как мог бы спеть Моррисси. Но он не знал ни Моррисси, ни Спрингстина, ни «U2», ни Рианны. Даже «Роллинг стоунз» не знал. В музыке он был отчаянным ретроградом и слушал только классику. И прежде всего Малера.

– Кофе хочется, – прозвучал голос Леа. – Гюстав скоро проснется.

По ее голосу он догадался, что у нее комок в горле.

– Проснется.

– И удивится, если увидит меня здесь.

Глаза ее вдруг затуманились от волнения.

– Гюстав тебя очень любит, – сказал он, чтобы ее успокоить.

– Но он любит меня как доктора, а не как приемную мать… Думаю, он станет ревновать, если ты будешь проводить утра не только с ним…

– Привыкнет. У него их будет много, таких утренних часов. Все будет хорошо, Леа. Я с ним об этом поговорил. Он согласен. Он даже обрадовался, что ты будешь жить с нами.

– Наверное, он решил, что я просто буду приходить на пару часов, а не на все время. Ты уверен, что действительно этого хочешь?