Франко затормозил возле площади Пласа де ла Конститусьон, поражающей своими размерами. Вылез из машины и помог Эстелле выбраться, буквально вынес на руках её невесомое тело. Но потом открыл переднюю дверь и плюхнулся на переднее место пассажира. Вытянув длинные ноги, достал початую пачку Честерфилд и с удовольствием закурил, выпустив вверх голубоватую струйку дыма.

— Сходите с Эстеллой в собор, — бросил он сухо.

— А ты чего? — задал я резонный вопрос.

— А я… — на лицо Франко наползла кислая мина, а в глазах промелькнула тоска. — Не пойду.

Уговаривать его я не стал, хотя видел, что итальянец был очень набожным человеком. Вместе с изощренными ругательствами часто употреблял имя мадонны, осенял себя крестом. А вот в главный католический храм Мексики почему-то идти отказался. Я объяснил это тем, что сделка с Темной силой, что заключил его дед, не пускала его туда.

На фоне ясного небесного шёлка величаво высился собор из серого резного камня. В облике прослеживалась странная смесь стилей: строгий даже мрачный неоклассицизм, черты пышности и помпезности барокко и элегантность ренессанса. Высоченный неф. На двух башнях, каждая из которых высотой в двадцатиэтажный дом, украшенных колоннами и арками, множество колоколов. Между ними еще одна башня с курантами. Скульптуры на фасаде. Вблизи сооружение внушало страх, трепет и восхищение гениальным творением мексиканских архитекторов, которые смогли создать нечто совершенно потрясающее. Ту самую грандиозную «застывшую музыку», созданную во славу божью.

Что подпортило впечатление, так это запрудившие площадь палатки с сувенирами, масками в виде черепов, куклами в рост человека, изображавших высохшие трупы — всё, что было связано с днем Мёртвых. Казалось Эстелле смотреть на это было неприятно, но она явно ощущала себя счастливой в этой разноцветной круговерти, ни малейшего раздражения или досады не появлялось на ее иссушенном болезнью личике.

Когда мы выбрались, наконец, из шумной базарной суеты, я проверил на месте ли мой бумажник и, облегченно выдохнув, уже собирался взять девушку под руку, чтобы войти в собор, как она застыла на месте, вытянувшись, будто уловила некий звук из космоса, который не слышал я.

— Что такое, Эстелла? — я с тревогой вгляделся в её лицо. — Тебе плохо?

— Нет-нет, — она помотала головой, не отрывая взгляда от какой-то точки впереди себя.

— Не хочешь идти в собор? Тогда лучше вернемся.

— Я хочу. Ты не хочешь. Это не твой храм. Правда?

Кровь бросилась мне в голову. По сути я не понимал всех этих разногласий христианских ветвей — православия, католицизма и протестантизма и шут его знает каких еще. Почему все те, кто поклонялся единому Богу, Христу, порой были так непримиримы друг к другу, особенно православные и католики? Как ирландец, в чьем теле находилось моё сознание, я как раз принадлежал к католикам. Хотя, конечно, крестили меня в православной церкви и носил я в своей российской жизни крест, подаренный мне дедом. Что же тогда хотела сказать Эстелла?