Во вселенной открылась сияющая брешь. Запел тягучий оранжевый свет.
Пыль соткалась в ткань, ткань свернулась теплым влажным тоннелем, тоннель всосал Джейкоба, и чем ближе, тем шире брешь, потоком хлынул свет, а с ним голоса.
Он тянулся к ним и рвался, задыхаясь, и голова его распадалась, и раскалывалась, и корежилась, и множились голоса: сорок пять, семьдесят один, двести тридцать один, шестьсот тринадцать, восемнадцать тысяч, тысяча тысяч голосов, каждый неповторим, и удивителен, и странен; свет распахнулся океаном, грозный гудящий хор, и голоса накатили, двенадцать на тридцать, и еще на тридцать, и на тридцать, и на тридцать, и снова, и снова на тридцать и на триста шестьдесят пять тысяч мириад – шорох бесчисленных крыл…
Глава тридцать седьмая
Глава тридцать седьмая
– Вы явились, Джейкоб Лев.
Джейкоб лежал навзничь, руки-ноги не чувствовались, в груди бухало.
В глазах мутно, словно только что родился. Над ним склонился Петр. Ни один волосок не выбился. Рубашка без единой морщинки.
– Как вы себя чувствуете?
– Нафер… – Язык не слушался. – Наверное… се… сеодня… про… проущу… спортзал.
Петр усмехнулся и, потрепав по плечу, усадил Джейкоба:
– Вы молодец.
В висках зашумело, теперь перед глазами закачалась золотисто-зеленая пелена, и какой-то миг он сквозь зеленую призму взирал на буйный сад: изумрудная трава пробивалась сквозь половицы, набухший спорами папоротник захватил стропила, вились в мареве лозы, орхидеи роняли росу, расползался лишайник. Пышная и душная природа, в рвении своем страстная, до того подлинная, что ноздри взаправду наполнил пьянящий аромат гниения и возрождения.
Потом сознание сжалось, как натруженная мышца, зелень в глазах рассеялась, сад застыл и померк, соблазнительные формы превратились в источенные жучком балки.
– Встать сможете?
– Попробую.
– Ну давайте, потихоньку.
Неуклюже потоптались. Джейкоб оперся на коротышку в годах.
– Ну, отпускаю. Готовы? Точно? Шажок, другой… Молодчина, молодчина.
Длинная неотделанная мансарда без окон, заваленная поразительными грудами всякой рухляди.