Пылесос тут был бесполезен – с работой, пожалуй, справилась бы паяльная лампа. Главным образом здесь теснились книжные шкафы, под завязку набитые пергаментными свитками в водянистых разводах, изъеденные молью талесы; молитвенники в ящиках – словно конфетти; этакая гениза, хранилище пришедшей в негодность ритуальной утвари, которую нельзя уничтожить – кощунство. Но были тут и другие вещи: ободранные чемоданы, поломанная мебель, горы башмаков в мышином помете.

Восемь веков как-никак, еще бы не скопился хлам.

К Джейкобу вернулось равновесие, а с ним и отчуждение:

– Вам не приходила мысль устроить распродажу?

– Все самое ценное уже продано, – усмехнулся Петр. – Остались вещи послевоенной поры.

– Можно я сфотографирую? Мой отец большой поклонник Махараля.

Охранник вскинул бровь:

– Вот как?

– Можно сказать, фанат.

– Не знал, что у раввинов бывают поклонники.

– Бывают, среди других раввинов.

– А. Прошу.

Джейкоб достал камеру. Он сам не знал, зачем ему фотографии. Разве что Сэм получит доказательства визита сына на чердак – если снимки мусора могут что-то доказать.

– А что здесь было такого ценного? – спросил Джейкоб.

– Старые книги, рукописи. Еще письмо – единственный уцелевший автограф Махараля.

Джейкоб присвистнул:

– Серьезно?

– Да, – кивнул Петр. – Вот его бы сфотографировать для вашего отца, Джейкоб Лев.

– Наверное, оно в каком-нибудь государственном музее.