– Так как идет твое расследование по поводу жестокости? То есть
– Шмитт запретил мне говорить об этом; он требует, чтобы я все записал.
– Тогда гони свои записи, все, что ты успел…
– Нет, мне нужно время на правку, я…
– Плевать я хотела на твою правку! Вольтера или Пруста ты будешь изображать из себя в другое время! А я хочу знать, как Бог оправдывает ужасы, на которые сам же и толкает людей, а они творят их от Его имени.
Я протягиваю ей черновик записи своей беседы с Великим Глазом.
Следователь Пуатрено открывает сумку и вынимает очки, а заодно сиреневый пакетик.
– Хочешь?
– Нет, спасибо.
– И ты прав! Это такая мерзость! От них несет фиалками, как от моего лака для волос. Когда я их сосу, мне кажется, что у меня во рту расческа. Гадость тошнотная…
Она выхватывает из пакетика два леденца, сует их за левую щеку и погружается в чтение. От фразы к фразе у нее то расширяются зрачки, то морщится нос, то сжимаются губы, но все это по очереди: ее круглое плоское лицо не способно отражать смешанные чувства, на нем читается только одно, как на личике куклы.
Проходит полчаса; следователь Пуатрено откладывает на кровать последнюю страницу, вздыхает и смотрит на меня.
– Когда я читаю Божьи рассуждения, я становлюсь атеисткой. Хотя нет, я попросту отказываю
– Бог такой, какой Он есть, а не такой, каким вы Его себе представляете.
– А зачем Он вообще нужен, этот Бог, если человек свободен? Мы прекрасно обошлись бы без Него.
Она достает из сумки щетку и задумчиво приглаживает волосы.
– А Он действительно такой?
– Мне показался именно таким.