Дальнейшее остается за моей спиной, я спешу в совещательную комнату, где нужно оформить еще целый ворох бумаг, чтобы Сумина освободили немедленно.

Иван Тодорович Тютюнник послушно следует за мной, а доктор Руссу долго еще стоит, наблюдая, у двери.

Наконец он возвращается к нам и говорит удовлетворенно:

— Вот это я понимаю.

Подписав нужные документы, мы еще долго сидим в совещательной, потом переходим в мой кабинет и вместе с ожидавшей меня Лидией Дмитриевной пьем чай из расписанного розами огромного термоса доктора Руссу. Нам нужно, но не хочется расставаться. Много пережито и перечувствовано вместе, мы больше, чем просто знакомы. Мы — единомышленники.

И только когда раздается звонок и голосок моего сына рассыпается звоном, как серебряный колокольчик, в ответ на мое обещание скоро быть дома, народные заседатели нехотя поднимаются, понимая: пора.

Я с грустью гляжу им вслед и знаю, что не теряю, а приобрела настоящих друзей. Умных и добрых. Эти не дадут в обиду справедливость.

1990 г. Москва.

Ночь

Ночь

Приговор она слушала равнодушно, словно все это к ней не относилось и не ей уготовано три года лишения свободы.

Судья положил перед собой белые листки, глянул поверх очков, съехавших на кончик узкого носа:

— Осужденная Углова, вам понятен приговор? Порядок обжалования понятен?

Она увидела в серых усталых глазах судьи нетерпение и выдавила:

— Понятен.

— Судебное заседание окончено, — с облегчением объявил судья, и все встали, задвигались, заспешили, бросая украдкой смущенные и любопытные взгляды за решетчатую деревянную загородку, где была другая жизнь и находилась она. Надежда Углова.

Конвоир, рослый молодой парень, молча открыл дверь загородки.

Надо идти.

Всего несколько часов шел суд, а как она устала! Голова горела и мышцы мозжило, словно после большой работы. Будто она оштукатурила стену огромного дома. Да в непогодь, да слишком густым был раствор…