— Пошел!

По лицу хлещет упругий ветер. Ночь и снег удивительно скрадывают расстояние, путают масштабы. Готовишься к приземлению — напрягается каждый мускул. И все-таки ноги касаются земли неожиданно.

Тянешь на себя стропы, гасишь разметавшийся парашют.

Гляди в оба! Слушай тишину! Не забывай, она умеет обернуться окриком «Хенде хох!» и разорваться сухой автоматной очередью…

Зарыли парашюты, сориентировались и пошли в направлении Светлово. Снегопад усилился, началась метель. К счастью, ветер дул в спину и не позволял сбиться с пути: стоило чуть свернуть в сторону, острый сухой снег начинал хлестать по лицу, и тогда невольно отворачивались от его неистовых наскоков, выходили на верную дорогу.

Трудно дался нам этот тридцатикилометровый переход. Брели без малого сутки, измучились, от усталости валились с ног. Ведь с собой несли всю фотоаппаратуру Рудольфа Ивановича и личные пожитки, которые могли пригодиться семейному человеку на новоселье.

Я удивился терпению, которое проявляла Лайма. Ни слова упрека или досады. Вообще она была молчаливым человеком.

Что можно сказать о Светлово тех дней? Он был похож на все города, попавшие под оккупацию. От постоянных обстрелов и бомбежек многие улицы превратились в развалины. Оставшиеся дома посерели, словно бы состарились. Стынут на морозе, потрескивают заиндевевшие деревья.

Мы с Лаймой, измученные многотрудной и долгой дорогой, остановились передохнуть возле одной из каменных развалин. Надо было оглядеться, приготовиться к возможным неожиданностям.

От двухэтажного старинного дома остался лишь кирпичный остов. А чуть в стороне — железные ворота, жалобно поскрипывавшие на ветру. Забора нет, он, видимо, пошел на дрова. А железные ворота уцелели. Унылый, тоскливый вид был у этих стражей, которым некого и нечего охранять.

Лайма превосходно играла свою роль глухой и умственно отсталой девицы. Мы с ней теперь объяснялись в основном знаками — жестами, как глухонемые. (Пришлось осваивать эту хитрую азбуку). По идее Анна Рудольфовна Шварц умела писать, читать и говорить, но совершенно ничего не слышала, так как оглохла от болезни двенадцати лет.

Миновал полдень. Я считал это время самым спокойным: до комендантского часа еще далеко, полицейские и солдаты только что пообедали, стали добродушнее, ленивее.

Однако, едва мы с Анной успели выйти на главную улицу, как невесть откуда появилось три полицейских.

— Куда топаешь, дед? — спросил грубо один из них.

Я начал рассказывать историю старого фотографа-немца Рудольфа Шварца.

Он мне верил и не верил.