Роумэн надел очки, которые заметно меняли его внешность (подсказал Штирлиц), спрятал свои седые пряди, столь заметные каждому, кто встречал его, под кепи, которое надвинул на лоб, и вошел в дверь пансионата, зажав в руке — так, чтобы видел портье, — трубку-носогрейку: это легко запоминается, пусть себе ищут человека с трубкой — на здоровье!

Он сразу же прошел на второй этаж; обычно портье не обращают внимания на тех, кто идет смело и сосредоточенно; окликают, как правило, тех, кто проявляет хоть тень нерешительности.

Около комнаты Кристы он остановился и заставил себя отдышаться: сердце вдруг часто-часто замолотило. «Черт тебя подери, заячья лапа, хватит же! Ну, стучи же, — сказал он себе, — стучи вашим условным стуком, чего ты ждешь?» «А может, я подслушиваю?» — услыхал он в себе тот давешний подлючий, чужой голос, что впервые, помимо его воли, заговорил еще в Асунсьоне, когда он позвонил Спарку, а трубку в его номере сняла Криста.

Он удивился тому, что сначала решил откашляться, а уж потом стучать; это привело его в бешенство, он положил ладонь на холодную, скользящую эмаль цвета слоновой кости и выбил дробь: «тук-тук — здравствуй, друг!» — так переговаривались узники в камерах нацистских тюрем.

Никто не ответил.

«Девочка спит, — подумал Роумэн, — уже почти неделю они где-то держат этих паршивых наци: работа, которую совсем не просто делать бригаде здоровых мужиков, а их здесь двое, Спарк и Криста, каково такое выдержать? Конечно, она спит, бедненькая».

Он постучал еще раз.

Молчание.

Сердце замолотило еще чаще, в горле сразу появилась горечь, спазм, голова закружилась: «В каком же номере живет Грегори, — подумал он, — наверное, Криста у него, они ведь ждут меня, мы условились заранее, что я уложусь, должен, не могу не уложиться в неделю после того, как — и если — им удастся сделать то, что мы задумали; им удалось. Черт, в каком же номере поселился Грегори? Я не знаю. Я попросил портье соединить меня с «сеньором Сараком», подошла Криста. „Сеньора Спарка — он произнес фамилию верно, — нет в двенадцатом номере, соединяю с сеньорой“».

Роумэн посмотрел на металлическую цифру, прикрепленную к двери: «двенадцать». «Идиот, — сказал он себе, — ты же стучишься к нему, что с тобой? Да, но ведь она сказала: «Я караулю тебя в его комнате». Надо идти вниз, к портье, спрашивать, где живет сеньора. Это плохо. Все портье здесь — осведомители тайной полиции, они обязаны сообщать обо всем, что происходит в пансионате, о любой мелочи; фашизм особенно интересуют подробности, так уж они устроены, чтобы подглядывать в замочную скважину, рефлекс гончей».