Искать здесь нечего, подумала я, убирая фонарик в карман, и пора признать, что в отеле делать тоже нечего. Не прошло и месяца, как я оказалась в крепко спутанном клубке отношений с людьми, которых раньше не знала. Этот дневник уже похож на гроссбух проворовавшегося бухгалтера: он весь разлохматился из-за приписок, подклеек, переделок, вырванных страниц.

Я испытываю чувства, казалось бы, знакомые: ненависть, страх, замешательство, но они ярче и болезненнее, чем прежде. Как будто, поселившись в «Бриатико», я оставила за дверью свою защитную чешую, и теперь здешний ветер — трамонтана! — легко продувает меня насквозь.

Садовник

Садовник

Сегодня я шел по северному склону холма, по той же дороге, которая девять лет назад привела нас к часовне, здесь тогда были сплошь овечьи пастбища. В тот день Паола говорила без умолку, пытаясь угадать, какими окажутся фрески в часовне, от волнения глаза у нее темнели, становились почти зелеными, я долго подбирал оттенок и решил, что они цвета незрелой ежевики, которую на этом побережье не едят и считают отравой.

В пятницу я не должен играть в шахматы с постояльцами, так что времени было достаточно. Я решил наведаться в деревню и зайти в пакистанскую лавку со всякой железной ерундой, мне нужно было купить ошейник для пса, чтобы нас с ним пустили в автобус. Со дня на день я жду какого-то знака о том, что мне пора возвращаться домой. Я просто помешался на знаках, стал суеверным, как древний грек, впору носить в кармане косточку летучей мыши от дурного глаза.

Солнце мелькало между ветками, как будто гналось за мной, крепкое, медное, с золотой насечкой, все здесь продымленное, вылинявшее от этого солнца, все только на нем и держится: муравьиная нитка на нагретой за день террасе, летящие в лицо семена крестовника, горячие мальки в просвеченной воде, горечь сосновых иголок и простыни, простыни, простыни, высыхающие мгновенно, будто и не было дождя.

Спускаясь по тропе между эвкалиптами, я щурился на солнце и думал об огненном столпе. Помню, как на семинаре по античной литературе я удивился, узнав, что жена Менелая тихо-мирно отсиделась у египтян, а в Трою послали только призрак женщины. Узнав, что ее разоблачили, поддельная Елена превратилась в огненный столп, полыхнула рыжим — и была такова.

Трагедия показалась мне тогда недостаточно трагичной. Что толку от рыхлой Елены, которая десять лет старела за прялкой? Ясно же, что стремление может стать реальнее, чем осуществление. Ведь в нем, в стремлении, гораздо больше воды, белков и всяких там липидов. То есть движения, абсолюта и всяческой необратимости. Так с какой стати мне переписывать книгу?