– Эрика Бергер будет сама решать, подавать ли ей на тебя заявление в полицию за преследования, угрозу насилия и нарушение неприкосновенности жилища, или заключить мировое соглашение.

Он промолчал.

– Если она решит на тебя наплевать – а я считаю, что бо́льшего ты и не заслуживаешь, – то я буду за тобой приглядывать, так и знай.

Сусанн подняла телескопическую дубинку.

– Если ты еще когда-нибудь приблизишься к дому Эрики Бергер, пошлешь ей какой-нибудь мейл или нарушишь ее покой каким-либо иным способом, я к тебе вернусь. Я тебя так изувечу, что родная мать не узнает. Ты меня понял?

Он промолчал.

– У тебя есть возможность изменить финал этой истории. Хочешь узнать, какая?

Кивок.

– В таком случае я рекомендую Эрике Бергер отпустить тебя на все четыре стороны. На работу можешь больше не являться. Ты уволен, прямо с этой минуты.

Еще один кивок.

– Ты исчезнешь из ее жизни и из Стокгольма. Мне наплевать на то, как ты поступишь и где окажешься. Поищи работу в Гётеборге или в Мальмё. Возьми больничный, скажи, что не можешь больше работать. Делай, что хочешь, но оставь Эрику Бергер в покое.

Третий кивок.

– Договорились?

Петер Фредрикссон вдруг заплакал.

– Я не хотел ей зла, – сказал он. – Я хотел только…

– Ты хотел только превратить ее жизнь в ад, и ты в этом преуспел. Так что, даешь мне слово?

Он кивнул.

Сусанн наклонилась, перевернула его на живот и освободила ему руки. Потом взяла пакет из «Консума», заключавший в себе всю жизнь Эрики Бергер, и ушла, оставив Фредрикссона лежать на полу.

В половине третьего ночи Линдер выбралась из подъезда Фредрикссона. Она подумала, не отложить ли свой визит до завтра, но решила, что, если бы речь шла о ней самой, то она предпочла бы узнать новости прямо посреди ночи. Кроме того, она оставила машину в Сальтшёбадене. Сусанн позвонила и вызвала такси.