– Я слышу.

– Почему это для тебя так важно? Как это связано с твоим отпуском?

– Я все объясню. Пока, Эрик.

Ее номера не было ни в телефоне, ни в бумагах в его кабинете, где Гренс проводил бо́льшую часть времени. Вильсон не умел искать, как и сам Гренс. Комиссар перероет весь кабинет заново, как только вернется в Стокгольм. И все-таки сделает этот звонок.

Гренс поднялся, перегнулся через низкие балконные перила. Далеко внизу был внутренний двор управления датской полиции, весь выложенный камнем. Вот так же Гренс стоял на своем балконе, дома, и смотрел на асфальт Свеавеген. И все казалось возможным. Хочешь – наслаждайся и дальше свежим воздухом. А нет – попытайся взлететь. Воспарить над крышами. Или, что казалось более простым и потому соблазнительным, занеси ногу и прыгни в вечность.

Но Гренс не сделал ни того, ни другого. Вместо этого вернулся на табуретку за консервными банками, переполненными окурками, и открыл в телефоне файлы допросов датского «папы», его жены и девятилетней дочери Катрине. Чтобы продолжить прослушивание.

«Папа» все так же отрицал и не выказывал ни малейшего сочувствия по отношению к девочке, вне зависимости от того, как следователь формулировал вопросы. Реакция девочки на то, чему она подвергалась в родительском доме, оставалась все такой же неуловимой. Но не они сейчас интересовали комиссара. Скорее мама, с ее непостижимым стремлением контролировать каждый шаг дочери. Эта женщина столько лет посвятила уничтожению собственного ребенка. Почему она не отрицает своей вины, как это делает «папа»? Это было бы легче понять как способ самозащиты, примирения со своими действиями.

Гренс снова и снова прокручивал ее допрос. Вслушивался в голос человека, который был для него загадкой. То, что она акцентировала в речи. Паузы. Ее неуверенность. Убежденность. Страх и агрессия, отступления и атаки. Пока наконец не почувствовал, что мерзнет. И не от осеннего ветра, холод шел изнутри. Как и всегда, когда что-то не стыковалось и комиссар не мог взять в толк, что именно и почему.

И это что-то ныло, как застарелая рана, и не хотело отпускать, прежде чем Гренс не осмеливался заглянуть туда, куда в принципе заглянуть было невозможно, – в собственную душу.

Бирте он сказал, что хочет немного прогуляться, разогнать кровь по телу, потрепанному годами. И Гренс действительно прогулялся от полицейского управления до Вестре Фенгельсе. Добрых полчаса по улицам Копенгагена, к арке с воротами, выглядевшими как вход в замок сказочного короля.

Самая большая тюрьма Дании. Объяснения с охранниками, начиная с низшего ранга и до начальника, заняло больше времени, чем рассчитывал Гренс. И это скорее обрадовало комиссара, потому что из тюрьмы, в которую так нелегко проникнуть, выбраться наверняка еще труднее.