— Похоже, не все, — не согласилась полевой агент из Каира.

— Похоже, — вздохнул Эм Джи. — Поэтому я думаю, будет лучше, если ты расскажешь мне все, что знаешь, и все, что тебе сказал конгрессмен. Потому что если то, что ты сказала, правда, у нас где-то здесь между принятием решения о максимальной секретности и банками данных сидит подонок.

Эдриен Калехла Рашад откинулась в кресле и начала рассказывать. Она ничего не скрывала от своего дяди Митча, даже интимную связь, которая имела место в Бахрейне.

— Я не могу сказать, что жалею о случившемся с профессиональной или какой-либо другой точки зрения, Эм Джи. Мы оба были измотаны и испуганы, и, кроме того, откровенно говоря, он приличный мужчина; не совсем на своем месте, но в общем-то положительный. Я в этом еще раз убедилась сегодня утром в Мэриленде.

— В постели?

— Боже мой, нет. Я просто очень внимательно слушала, что он говорил, пыталась понять, к чему он стремится. Почему он делал то, что он делал, даже почему он стал конгрессменом, а сейчас хочет уйти.

— Мне кажется, я обнаруживаю у моей «племянницы» некие проблески чувств, которые мне давным-давно хотелось бы увидеть.

— О да, они есть, я лицемерила бы, отрицая их, но я сомневаюсь, что это что-то постоянное. В какой-то степени мы похожи, но мне кажется, что мы оба поглощены тем, что должен делать каждый из нас лично, а не тем, что хочет делать другой. Тем не менее, он мне нравится, Эм Джи, он мне действительно очень нравится. Он заставляет меня смеяться. И не только над ним, но вместе с ним.

— Это крайне важно, — грустно произнес Пэйтон, его улыбка стала еще более печальной, чем раньше. — Я никогда не мог найти женщины, которая могла бы меня заставить смеяться, особенно с ней вместе. Конечно, я понимаю, что все дело в моей натуре. Я слишком требователен, и мне же от этого хуже.

— У вас нет недостатков или пороков, — запротестовала Рашад. — Вы мой дядюшка Митч, и я не хочу даже слышать о каких-то недостатках.

— Твой отец всегда заставлял твою мать смеяться. Я иногда завидовал им, несмотря на проблемы, которые между ними возникали. Он действительно заставлял ее смеяться, — сказал Пэйтон и резко сменил тему разговора, вернувшись к Маскату. — Почему Кендрик первым делом настаивал на анонимности? Да-да, ты уже рассказывала, но повтори это еще раз поподробнее.

— Вы проявляете подозрительность, а этого не нужно делать. Объяснение абсолютно логично. Эван собирался вернуться в Оман и взяться за дела, которыми он занимался пять или шесть лет назад. Он не сможет этого сделать, если у него на шее будет висеть оманская история. Он не может сделать этого и сейчас, потому что всех интересует его голова — от палестинских фанатиков до Ахмета и всех тех, кто ему помогал, а теперь до смерти напуган тем, что все раскрыто. То, что случилось с Кендриком за последние два дня, доказывает, что он был прав. Он хочет вернуться, но теперь не может. Никто его туда не пустит.