— Точно. Сейчас.

В куче чистого белья на комоде Осборн быстро переоделся в сухой свитер. Джинсы бросил на пол, отпихнул ногой к углу и вытащил из-под подушки домашние штаны. Его пошатывало от принятых таблеток, и чтобы надеть их, пришлось сесть на край кровати.

— Это все мой отец. Он тот еще борец за справедливость, — сказал парень и вытащил из-под матраса носки. — Считай, это его благодарить надо, а не меня.

Грейс села рядом с Осборном и подперла подбородок ладошками.

— Я тебе разве не рассказывал?

Грейс покачала головой.

— Хочешь послушать?

— Конечно.

Осборн покрутил в руках второй носок, с дыркой на большом пальце, даже просунул в нее палец, а потом обреченно вздохнул и надел. Говорил он тихо, не как обычно, словно пробираясь сквозь враждебные воспоминания и проигрывая в схватке с ними.

— Как-то раз, помню, мы поехали на фестиваль. Это было какое-то волшебное время. Мне лет шесть, лето, жара, по стране туда-сюда колесят водители, все ищут солнца. И весело как-то, легко. Ну, хотя, как может быть сложно в шесть лет… Я всегда валялся на заднем сидении. Не сидел, а лежал. Сидеть скучно. Помню, все окна открыты, горячий ветер бьет по лицу, пахнет дымом, дорожной пылью и цветами. И маминым попкорном: она его пачками ела. Родители сидели впереди и слушали музыку, Black Sabbath, дебютник, потом «Paranoid20». Ехать долго, мы два прослушали. Родители подпевали, мама даже изображала, как на гитаре играет. Хотя, знаешь, никогда даже не пыталась научиться. Она даже перья в волосы вплела, какие-то бубенчики, они звенели на ветру… Мама надела одну из своих широких кофт с кисточками, которые тогда часто носила, и сапоги. Отец был в очках от солнца, в шляпе и какой-то рубахе в огурцах, оранжевой такой, яркой. Я звал его апельсином, а он смеялся. Мы выглядели как хиппи из конца шестидесятых, ехавшие на Вудсток, только ехали мы на внедорожнике, который взяли в кредит, и в бардачке у отца валялись документы на сделки.

Осборн замолчал и улыбнулся. Что-то вдохновенное, похожее на искру, промелькнуло на его лице и — угасло.

— Я не очень обращал внимание сами на фестивали. Для меня они всегда были просто сборищем взрослых, которые собираются, чтобы потанцевать и покричать под песни других взрослых. Ну, шестилетка, что я мог понимать… Мы приехали, распаковались. Присели перекусить. Там так пахло всяким фаст-фудом, глаза слезились! И солнце еще слепило, грело, от жары дурно, даже подташнивало. Небо такое голубое, без единого облачка. И поле огромное, истоптанное, с проплешинами, а вдали сцена. И сотни машин, и тысячи людей вокруг. Они все приезжали и приезжали, как мухи слетались, потом, все разноцветные, носились туда-сюда, галдели, смеялись, кто-то играл на гитаре, кто-то подпевал, кто-то просто валялся на траве и загорал. И еще очень пахло травой. Воняло. Ха, а и правда, настоящий Вудсток… — Осборн улыбнулся, замолчал, долго думал и по взгляду видно было, как старательно он выбирал, что сказать дальше. — Так вот, мы с отцом сидели на полотенце, на земле, а мама пошла за водой. Мы видели ее, она недалеко была. Я помню, сразу отец заметил, как к маме начали приставать. Вижу даже сейчас, как какой-то мужик подошел и шлепнул ее, потом другие начали обступать другие… Я, честно, отца никогда злым не видел. Он вообще, такой себе пацифик21 в очеловеченной форме. Мухи не обидит. Если его ударят, другую щеку подставит и еще улыбнется. Даже спасибо скажет. Но тогда он приказал мне сесть в машину и понесся к обидчикам мамы. Я не слышал, что он говорил, но слова его подействовали сразу же. Что-то очень серьезное им сказал, может, пригрозил. А они, что самое удивительное, ушли! Просто ушли, даже не стали махать кулаками. Так испугались обыкновенного человеческого слова. Это было невероятно… Я же слышал, как соседские дети говорили о дураках, как сами иногда мутузили друг друга. А тут борьба словами, такая искусная. Я даже тогда, тупицей, смог понять, какой благородный и сильный это поступок…