Кеи рассмеялся — его презрительный смех был хорошо знаком Косуке.

— Потому что ты этого не заслуживаешь, — ответил он и погладил лысеющую голову Иесуги. — Все. Это было в последний раз. В следующем месяце ты просто дашь мне денег. А если заартачишься — я иду к газетчикам. Понял, старикашка?

И Кеи пошел прочь, растворяясь в бесформенном сизом полумраке зарослей.

Косуке казалось, будто он получил удар под дых, настолько глубоко его переполняло чувство страшной потери и отвращения. Он взглянул вниз, на Иесуги; тот стоял — одинокий и несчастный. Его глаза, направленные в небо, поблескивали, как холодные береговые огни, а губы тихо шептали:

«Я тот, кого бросили на скамейке, свет погашен, цветы завяли».

* * *

Ивата проснулся на мокрых простынях в крошечной серой квартире-студии. Сакаи сидела на подоконнике, прижав колени к груди, и курила, глядя на моросящий дождь и пастельно-голубоватый рассвет. На ней был старый серый кардиган и доходящие до босых ступней гетры.

— Дурной сон? — спросила она не повернувшись. Ивата сел и, подняв руку к затылку, сморщился от внезапной боли.

— Не трогай повязку. Тебя шарахнули довольно сильно.

Ивата застонал, глядя на свою замотанную бинтами правую руку, — чувство было такое, что ее переехал поезд.

— Где я?

— На этом свете.

— Который час?

— Почти пять.

— А ты что здесь делаешь?

— Это моя квартира, придурок.

— Тогда что я здесь делаю?

— Заливаешь ее кровью. И еще треплешься во сне — болтаешь больше, чем в реальной жизни.

— Что?