– Что?! Что?!
– Нан да? Нан дэс ка?!
Но Фандорин был уже возле ближней избы. Громко постучал. Не дождавшись отклика, толкнул дверь.
Она открылась – в здешних краях запоры не в обычае, не от кого закрываться.
Весь дом состоял из одного-единственного помещения, почти голого, похожего на келью. Посередине непокрытый стол. На нём огарок свечи и листок бумаги.
Ещё не взяв его в руки, Фандорин уже знал, что там.
Так и есть.
«Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…».
«Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…».
Текст тот же, только почерк другой: затейливый, с «разговорами» и «крендельками». Чернила свежие. Рядом чернильница с воткнутым пером.
Скрипнув зубами, Эраст Петрович передал бумагу уряднику, бросился в следующую избу.
Там такая же картина: свеча, чернильница, предсмертная записка.
И в третьей избе.
И в четвёртой.
Лишь формула отвержения написана всякий раз на свой лад – видно, что каллиграфы напоследок желали показать мастерство.
Самих книжников нигде не было.
– В деревню ушли, с родными прощаться, – задыхаясь от бега, предположил Одинцов. – Деды старые, ходят медленно. Догоним! А не догоним – все одно с-под земли вытащим!
И уж схватил в сенях лыжи, готовый сию минуту кинуться в погоню.
– Что ж вы, Ераст Петрович? Берите в любой избе лыжи! Спешить надо!
– Не пошли они в д-деревню, – быстро оглядываясь по сторонам, сказал Эраст Петрович. – Маса, ищи подпол или погреб!