От прохладного воздуха по телу пробежала дрожь, и Нья попыталась пошевелить пальцами рук и ног. Они двигались! Сперва только они, но потом чувствительность стала возвращаться к конечностям в целом, по ним заструилась драгоценная жизненная сила.

Нья напрягла мышцы, заставляя согревающую тело кровь бежать быстрее, пока не убедилась: ее мышцы по-прежнему функционируют. Эта маленькая победа омрачалась тем, что ее путы были затянуты так туго, что пошевелить удавалось лишь головой и пальцами. Она попыталась поерзать, двигая бедрами, но смогла сместить их всего на несколько сантиметров.

Н’анга сделал три размеренных шага и подошел почти вплотную. Он наклонился и потянулся куда-то кверху. Нья чуть не свернула шею, следя, как Н’анга устанавливает факел в подставке, которая торчала из стены в нескольких футах над ее головой. А потом взял с выступа длинный нож с тонким, как у скальпеля, лезвием.

– Не смей прикасаться ко мне этим!

Н’анга левой рукой сдернул с нее простыню. Нья дернулась, когда он обнажил ее гибкое тело, дрожащее от страха и холода, прикрытое теперь лишь грубой набедренной повязкой.

– Чудовище! Не трогай меня!

Он положил обсидиановую ладонь, морщинистую, но все еще сильную, на нижнюю часть ее живота, закрывая пупок. Нья снова беспомощно задергалась. Кожаные ремни и чужая рука в центре туловища не давали двигаться.

Тем временем Н’анга поднес нож к ее боку, неподалеку от того места, где лежала на животе его рука, и с натренированной легкостью погрузил лезвие под кожу. Нья поморщилась. Он резал неглубоко, нож легко вошел в карамельную плоть, сделал прямой надрез длиной в три дюйма и поднялся.

Не останавливаясь, Н’анга сделал еще три надреза в разных направлениях, держа большой палец на плоской части лезвия, прорезая кожу, как опытный повар вскрывает кожицу спелого помидора. На теле проступили тонкие полоски крови. Пока все это происходило, Нья закрыла глаза, заставляя свой разум бродить где-то еще, как это было в темноте. Потом поняла, что Н’анга перестал ее резать, взмолилась, чтобы он ушел, и открыла глаза.

Нож по-прежнему нависал над ней, а левая рука Н’анги теперь была у того места, где он делал надрезы. Он шевельнул рукой, как будто чего-то дожидаясь, и Нья поняла, чего. Он хотел, чтобы она видела. Прежде чем Нья успела отвернуться, прежде чем ей в голову пришла еще какая-то мысль, пальцы Н’анги проникли в ее плоть, подцепили длинный, ограниченный надрезами прямоугольник кожи, сжались и сильным рывком отодрали его от тела.

Нья закричала.

Она не могла осознать свою боль; больше того, она не могла осознать природу этого поступка, причину этой изощренной жестокости. Выкрикивая ругательства, Нья замотала головой из стороны в сторону. Перед глазами так и стояла красная мякоть раны, маленький идеальный прямоугольник обнажившегося мяса. Н’анга медленно провел по нему пальцем, вызвав новый всепоглощающий приступ боли, а потом выпрямился, скрестил руки на груди и вновь воззрился на Нью. Ее грудь вздымалась.