С этой маленькой скромной речью (ибо скромность была отличительным признаком великого Шперлинга) он уселся против Гнейса, положил ноги на стоявшую внизу скамеечку и приготовился продолжать.

Доктор Гнейс был раздосадован. Он знал о своем посетителе ровно столько, сколько сообщил Зильке.

- Но вдруг, когда я завтракал в деревушке Нёслах, - я завтракаю просто: яичко, две-три тартинки, ломоть ветчины, блюдце с вареньем, чашка кофе и два-три яблока - это все. Иногда, знаете ли, этим приходится довольствоваться до обеда, - он весело и добродушно засмеялся, - мы служим, как и все другие!

- Но позвольте! - возмущенно перебил его доктор.

- Нет, нет, - министр ласково поднял руку, - не говорите мне о моем здоровье! Когда речь идет о пользе отечества и… - министр поперхнулся, - рабочего класса, Шперлинг забывает о своем здоровье. Я привык почти никогда не думать о себе. Воспитание моей покойной матушки и чтение Маркса сделали из меня человека, просто органически неспособного останавливать мысль на своей особе. На эту тему в моем дневнике… - Тут министр вынул из кармана записную книжку, - В моем дневнике есть прелюбопытные мысли… Позвольте, я вам… «Я родился в тот год, когда…» нет, это не то… «моя жена сообщила, что на этот раз мои воротнички»… опять не то… «я тихо улыбнулся»… - не то, не то… - кажется, на сто двенадцатой странице…

Но тут, нечаянно подняв глаза, он увидел, что кресло его собеседника пусто. Доктор Гнейс большими шагами удирал на противоположный конец комнаты.

- Ради бога! - вскрикнул министр, подняв руку. - В этот час дня я не пью и не ем. Не беспокойтесь. Ничего не надо. Решительно ничего.

Удивительная стойкость и выдержанность этого человека, несмотря на сильную его выветренность, справедливо отмеченную Зильке, удивила даже доктора Гнейса. Он вернулся и покорно сел на место, зажмурившись так крепко, как только мог.

- Время мое рассчитано до последней минуты, ведь без меня не обходится ни одно заседание, - виновато проговорил министр, - вот почему я не в состоянии излагать вам дело детально. Скажу только, что в Тироле меня буквально потрясли, дав мне газету, где сообщалось об убийстве моего друга Пфеффера. Я понял, что настал миг экстренных соображений. Я дал телеграмму жене и партии. Я был встречен на вокзале. Все плакали. Множество венков с надписью: «От генерала Гика», «От гильдии купцов», «От заводов Круппа», «От германского про… промышленного класса», «От профилактического общества», «От фабрики промокательной бумаги», «От протезной фабрики» - словом, от пролетариата устилали дорогу. Если б был убит я сам, полагаю, похороны не были бы более внушительными.