На пароме, на одной повозке, взгромоздился на целую гору ящиков ездовой солдат. Он стоял, как одеревенелый, наблюдая полыхание пламени на Городской стороне и прислушиваясь к грохоту взрывов. Услышав крик на пристани, он встрепенулся, вгляделся, еще вгляделся, не веря своим глазам… И когда убедился, что это не как в сказке птица-феникс, о которой говорили, будто такая есть, живет в огне, что это не птица, а жив-человек из огня выскочил и за ним, за этим, еще — тоже люди, все мечутся и вопят…

— Иголкин Ильи-ич, ты ли, ай кто-о? — закричал тогда ездовой, скатываясь со своих ящиков вниз.

И тут же сразу услышал ответно:

— Ермолай Макары-ыч, дру-уг!

На глазах у ездового от парома тут же оторвалась шлюпка и понеслась к пристани, словно по воздуху, не по волнам. Ермолай Макарыч в себя прийти не успел, как Иголкин и поручик Юньев и еще два солдата и один матрос вместе с французом без кепи — все до одного были в шлюпке доставлены на паром. И пока грузный паром подбирался к Северной стороне, ездовой все ходил вокруг Иголкина и обтрагивал его и поглаживал, точно силясь удостовериться, что это все-таки Иголкин, засевший вчера насмерть в Малаховой башне и уведенный, как уверяли, из башни в плен. Полсуток не прошло, а он, гляди, снова на воле жив-человек и в ус не дует, улыбается во весь свой рот до ушей.

Сомнений быть не могло. Это подлинно был неистребимый Иголкин, который в огне не горит и в воде не тонет.

Иголкин накануне как сказал, так и сделал.

Чуть засумерничало и спустились они в балочку — Юньев, Иголкин, еще трое русских пленных и с ними со всеми два конвойных солдата, — чуть залезли они все по тропочке в орешник, как Иголкин свистнул и, свистнув, не стал даже гукать, а просто стукнул в ухо одного из конвойных, того, который очутился у него под рукой. Румяный парень, сырой, как говядина, вылупился было на Иголкина, но сразу после затрещины получил от того же Иголкина подножку и удар кулаком в грудь. «Сырая говядина» выронила из рук свой штуцер, закатила глаза и опрокинулась в орешник, задрав штиблеты.

Другой конвойный, бывший землекоп из предместья Сент-Антуан, мгновенно сообразил, что более удобный случай вряд ли представится скоро. Солдат-линеец был уже не молод, ему осточертела бесцельная война на чужой земле, и он давно решил как-нибудь разделаться с этим, а там будь что будет. Увидев, как парень-говядина закатился вверх штиблетами, солдат сам сунул Юньеву в руки свой штуцер, сорвал с себя тесак и, отшвырнув его, сказал:

— Довольно, месье! С меня довольно! Не хочу. Доверьтесь мне, господин поручик, и мы будем спасены. А если что заметите — стреляйте мне в спину.