Елисей вынул трубку изо рта и прищурился. Да, «Императрица Мария»… А за нею — «Париж»… А там — «Чесма» с «Кулевчой»… Потом — «Храбрый», «Егудиил», «Константин»… Зачем они выстроились посередине рейда, словно на генерал-адмиральском смотру?
За грохотом взрывов на Городской стороне Елисею не слышно было, как стучали плотники на кораблях, как работали они там топорами, и долотами, и буравами… А потом корабли стали погружаться все разом, будто по сигналу.
Елисей вскочил, глянул на спящего Николку, точно ища у него ответа, и снова обернулся к кораблям. Они уже погрузились до половины… Потом до второй палубы… Верхняя палуба «Императрицы Марии» под водой!.. Одни мачты высятся, передняя мачта, на которой когда-то вольно реял флаг вице-адмирала Нахимова… Елисей закрыл глаза. Когда он спустя минуту опять глянул влево, лишь верхушки мачт виднелись над водой и через них перекатывались набегавшие волны. Елисей сел на свой камень, прислонился к стенке батареи и задремал.
Утро пришло серенькое, неприветное, без голубого неба и красного солнышка. У Елисея затекли ноги и ныло все тело. Когда он проснулся, около него стояла Марья с Д4ишуком. Всю ночь Марья и Мишук проискали Елисея в толпах людей, которые всё валили и валили на Северную сторону через пловучий мост.
Но вот уже и мост развели, оттянули все восемьдесят четыре плота к Северной стороне. И когда отчалили от Графской пристани последние баркасы, то не осталось в Севастополе ни души. Только огонь, да ветер, да бездомные собаки. Неприятель боялся мин и в Севастополь еще не вступал.
XLVI Неодолимая
XLVI
Юньев шел, увязая в грудах растрепанного фашинника, но скоро с товарищами своими выбрался на чистое место. Меркнул день, полный тревоги… Надвигалась ночь… ночь, когда защитники Севастополя сошли с бастионов и переправились на Северную сторону. Южная сторона была вся охвачена пламенем. Было светло, как днем.
От Графской пристани отчалили последние баркасы. Однако не успели они добраться до середины рейда, как из огненной стены, которою пристань была теперь отгорожена от Екатерининской площади, вырвался человек. Без шапки, в окровавленных лохмотьях, с опаленными волосами, но со штуцером на ремне, он в два прыжка очутился у балюстрады и, воздев кулаки, завился вьюном. Вслед за ним из огня выбежали еще трое или четверо тоже истерзанных вконец, и с ними французский солдат без кепи, и все они заметались, завопили…
— Братцы-ы, ребятушки-и! Агу-у, га-а! — разобрали на отчалившем пять минут назад пароме, глубоко осевшем под тяжестью полусотни битюгов в запряжках и повозок с зарядными ящиками. — Братцы-ы, ой, о-ой!