Они остановились против Елисея и Успенского, улыбаясь, с затуманенными глазами, и затянули во весь голос:

И пошли дальше, распевая и покачиваясь.

Николка проснулся. Мать купила ему крендель и кружку горячего сбитня, и Николка молча завтракал, не обращая внимания на Жору с Мишуком, которые прилипли к его мортирке. На груди у Николки тускло поблескивали крест и медаль.

Унтер-офицеры стали собирать свои рассеянные по всей Северной стороне части. То тут, то там раздавались выкрики:

— Которые Охотского полка — сюда!

— Селенгинские, сбивайся у Приморской батареи!

— Волынцы, к четвертой береговой!

— Тридцать третий флотский экипаж! — кричал боцман, тот самый, что прошедшей ночью грозился Николке и стукнул его кулаком по голове. — Тридцать третий экипаж! Сбор у Волоховой башни! Есть тут кто из тридцать третьего?

— Есть, дяденька! — отозвался Николка, который числился по тридцать третьему экипажу.

Николка мигом сунул за пазуху недоеденный крендель и вскочил на ноги. Боцман таращил глаза и на Николку и на мортирку и вдруг улыбнулся во весь свой большой рот с вышибленными передними зубами:

— Ох, и ловок же, чертенок! Припёр-таки мортиру. Ну, вали к Волоховой… артиллерист!

И он пошел дальше берегом, выкрикивая:

— Тридцать третий экипаж! Тридцать третий! К Волоховой башне тридцать третий флотский!

Николка натужился и потащил за собой мортирку. Жора и Мишук тоже ухватились за лафетик, и все трое лихо покатили Николкино орудие в пролет между казармами и батареей.

— Славные ребята, — кивнул им вслед Успенский.

— Все они на Корабельной такие, — сказал Елисей, вставая с камня: — пальца им в рот не клади.