И исторической неправде пора положить конец — не процесс «самолетчиков» открыл широкую эмиграцию. Она началась раньше. С письма тридцати девяти. И больше всего для нее сделали евреи-правозащитники. Те, кто не отделял себя от общего правозащитного движения. Диссиденты. Евреи и неевреи. Кто дал тебе право так говорить о диссидентах, почти дословно повторяя то, что годами твердили миру следователи, прокуроры, сотрудники КГБ? Интересно, как без диссидентов в мире узнали бы о вашем аресте, о вашем суде, о ваших лагерных мучениях? О других арестах и других судах, о других заключенных? Ведь сидели не только одиннадцать участников «самолетного» дела. О посылках, которых лишают? О голодовках? О письмах, которые не доходят? О ваших мамах, которые болеют? О детях, которых надо накормить и одеть? Сорока на хвосте разнесла бы? А может, все-таки «Хроника». «Хельсинкские документы», письма в защиту, журнал «Евреи в СССР», еврейские семинары? Просто люди — твои друзья, друзья твоих подельников. друзья друзей — диссиденты. Совсем не каждый из них «с провалами в жизни, психической неустойчивостью. невротик, закомплексованный».

Вот ты меня вроде как по головке погладил: «помогла в одном деле» — привезла хорошие ручки на свидание. Почему так скромно? Я могу вспомнить куда более значительную помощь. Вечером того дня, когда вас арестовали, я вылетела в Ленинград и на аэродроме, где это случилось, у приемщика багажа выяснила, как все произошло. Первым утренним самолетом вернулась и Москву, чтобы через два часа об этом по радио услышал весь мир. Каждый месяц следствия возила в Ленинград передачи, заручившись у твоей мамы доверенностью. Устроила твою маму в дом для престарелых — один из лучших в стране («показательный»). Сумела попасть на суд. Ежедневно отправляла в Москву записи с суда, а твои дружки Тельников и Буковский переправляли их дальше. Добилась свидания с тобой, приговоренным к смерти. Послала телеграмму, когда смертную казнь отменили, и тем на неделю сократила тебе ожидание ее. Нанимала для нескольких из вас адвокатов на деньги, которые собирали твои, мои, ваши, наши друзья. Ездила на свидания в Мордовию.

Ну и книга, написанная теми ручками, о которых ты упомянул. Я переправила рукопись моему другу Марии Олсуфьевой. Она перевела, опубликовала ее в Италии и передала в Париж для изданий на русском языке. Этот перечень не для самоутверждения. У неосведомленного советского читателя вполне может сложиться впечатление, что действительно эти диссиденты какие-то ущербные. Человек девять лет сидел, и всего-то помощи — ручки в лагерь передала. Так вот — это только моя помощь. Но ведь тебе помогали и другие. Многие несравнимо больше, чем я. И не всегда без риска для себя. Одни, находясь на свободе, другие — в лагере. Напомню только твоего солагерника Петра Рубана. Если б не он, вряд ли твоя рукопись дошла бы до меня. И без его подвига не было бы твоего. Андрей Дмитриевич написал президенту Картеру письмо о Рубане. А у тебя неужели никогда не появилось желания вспомнить кого-то благодарно? Ведь ты давно уже не затравленный вечный лагерник, а вполне успевающий, благополучный, респектабельный господин среднего возраста. Откуда же в твоем интервью тональность, которую по аналогии с грибоедовской «смесью нижегородского с французским» я назвала бы «смесью философского со шпанским»? И не скрываешь ли ты за этой смесью свою собственную, а не диссидентов закомплексованность? Многие люди, о которых ты сказал, что они «с провалами в жизни», становились диссидентами только потому, что не ставили свой собственный жизненный успех в зависимость от того, подпишут ли письмо в защиту, пошлют ли бандероль в лагерь, дадут ли деньги в фонд помощи. И помогали тебе, твоим товарищам по судьбе. Да и я заботилась не о тебе одном. Напомню только твоих подельников. Сказать, сколько часов я провела за машинкой с заявлениями мам Бори Пенсона и Юры Федорова, папы Иосифа Менделевича, твоего тестя? Сказать, где они жили, приезжая в Ленинград или в Москву? Недавно один бывший лагерник в своих воспоминаниях дом моих друзей в Ленинграде, где не раз останавливались папа Менделевича, твой тесть, твой лучший друг и многократно жена этого бывшего зека, назвал «салоном». Вот оно как бывает с воспоминаниями!