Ich habe eine kleine Kerze auf meinem Tisch stehen als Sinnbild des Lichtes, das in mir ist. Ich zülnde sic bisweilen an[278].

21.1.[1965].

Вчера кафедра. Постановлено: в апреле мой юбилей с представителями из других городов и докладами. Я могу быть доволен. Но я не люблю шумиху и ненавижу рестораны. Если бы мои милые студенты в аудитории подарили мне скромный букет, а на кафедре в текущих делах обо мне бы упомянули, мне было бы больше радости.

О своем юбилее и своем возрасте я не должен говорить никогда ни с одним человеком даже в семье. Пусть будет что будет.

Принесли докторскую диссертацию Гусева. Имею 4 дня на прочтение и должен все бросить.

Мое горение продолжается. <...> Сегодня и еще 3 дня буду только читать Гусева, отложив все дела.

Я часто плачу — от музыки, от приступов жизненного счастья. Моих слез никогда никто не должен видеть. Но я один могу плакать вволю. Есть и тоска.

Эти слезы очистительные. Но есть слезы какой-то жалости к самому себе. Такие слезы отвратительны, и ими я никогда не плачу. Сегодня буду работать до полного одурения, до головной боли.

22.1.[1965].

Вчера работал интенсивно в той мере, в какой можно интенсивно делать ненужную и бесплодную работу. Прочел почти 80 страниц диссертации Гусева. Он один из самых добрых, приветливых и насквозь хороших людей, которых я знаю. Я его очень люблю. Но его диссертация — не исследование, а характеристика. Собственно, доктора за нее давать нельзя. Но слабые работы — знамение времени. Падение науки. Когда я читаю статьи Ив<ана> Ив<ановича> Толстого, то все эти диссертации куда-то проваливаются <...>.

24.1.[1965].

Ich bin unsäglich glücklich. Dies Buch hilft mir mein Glück zu bewahren, zu hegen und zu behüten. Das, was ich gesehen habe, das gesehen zu haben ist genug, um friedlich zu sterben. Dies Glückes würdig zu sein ist der einzige Inhalt meines Lebens[280].

25.1.[1965].

Обсуждение книги В. Е. Гусева, Фридлендер[281], с необыкновенной ловкостью, не сказав о книге ничего, очень убедительно и умно хвалил ее. Для меня такая виртуозность совершенно таинственна. Я: надо говорить не о взглядах Веселовского, а о методах. Я показываю как профессионал несостоятельность выводов Веселовского о происхождении эпоса, о комедиях и пр., но подымаю на щит «Поэтику сюжетов». <...>

Спускаюсь по огромной лестнице с огромными окнами. Сквозь стекло вижу веточку — с утолщениями и узлами, из которых пойдет лист, на фоне серого неба, запушенную инеем, и дрогнуло сердце от радости. Одна эта веточка важнее всех разговоров о прогрессивности или реакционности буржуазной фольклористики.