Мы предпочли воспользоваться опытом прошлого, отжившего поколения. Мы собственно продолжение его, а не будущее, то, о котором оно мечтало, к которому оно стремилось. Но это его будущее нечужое и нам. Мы не стремимся к нему так порывисто, не мечтаем о нем, потому что имеем на счет его некоторые одуряющие сомнения.

Но только по этим сомнениям и догадкам мы не составим о нем себе художественного понятия. А оно живо в поэтической деятельности того предыдущего, которого мы являемся как бы дозревшим продолжением, живо потому, что только та художественная деятельность и переживает минуту, которая служит выражением хоть одной надежде, одному стремленью человека, и его эпохи…

Вот почему, говоря о современных итальянских поэтах, я начинаю с Джусти. Те же надежды, те же стремленья живы здесь и теперь, как тогда, когда он писал карандашом в карманной книжке колкие строфы под шум ораторствующих на трибуне собратий своих по тосканскому народному собранию. Только надежды эти поблекли теперь «при слове рассудка», что не помешает им со временем осуществиться, когда настанет эпоха не одних рассуждений и слов, но и самого дела.

Два имени: Леопарди и Джусти исчерпывают всю современную в этом смысле деятельность Италии. В оставляемые ими пробелы и промежутки с трудом укладываются талантливые ничтожности в роде Маливи[397] и бездарные знаменитости, как, например, Ричарди[398], больше известный впрочем своим оригинальным получением графского титула, чем стихами.

Составляя совершенную противоположность один другому, Леопарди и Джусти пополняют один другого и сходятся на одном отрицании беспощадном и страстном всего, что давала им или что могла дать окружавшая среда их и на безграничной любви к Италии, а через преломляющую призму своей национальности – на любви ко всему человеческому. В язвительной насмешке одного и в безвыходном, мрачно поэтическом отчаянии другого слышится постоянно эта горячая, страстная нота. Так возмущаются уродливой бессмысленностью настоящего только люди, у которых живо сознание иного, безмерно высшего существования. Сомнение, жизненность, не позволявшая примириться на отвлечении, постоянно выбивали и того и другого из торной колеи чуждой нам идеализации, романтизма и вызывали их на твердую почву живой действительности.

Леопарди, более сосредоточенный в самом себе и менее Джусти, отражавший окружавшую его среду во всех ее минутных отклонениях, тем самым уже доступнее сочувствию всех. Джусти популярнее и интерес нее, именно как умное, колкое и всегда художественное изображение итальянской жизни, по сочувствию своему каждой народной отличительной черте своих соотечественников, потому наконец, что мало найдется итальянцев во всех классах тамошнего народонаселения, которые бы не слышали его стихов, и которые, услышав их хотя бы один раз, не удержали бы их в памяти.