Дант писал в стране и во времена, не имевшие понятия о нигилизме в гамлетовском или в фаустовском смысле этого слова. Он не мог понять всей глубины мучений, проистекающих для человека из неприлагаемости его к среде, в которой он осужден прозябать. Ему казалось, что он очень милостиво поступил с душами, которых всё наказание в том, что они не могут пристать ни к тому, ни к другому берегу. Но мы опытнее его в этом деле… Мне и в голову никогда не приходит смеяться или морализировать, когда я встречаю в итальянских городах – по преимуществу между пизанскими и сиенскими студентами – это поколение, народившееся в приволье хотя и не процветающей здесь сельской жизни. Только между ними еще и встречаются здесь молодые люди. Городское же поколение, подавленное пауперизмом или богатством, необходимостью пустой и тяжелой работы, или обязательным бездействием, никогда не бывает молодо…

Но в городе трудно ужиться тому, кто с детства инстинктивно привык требовать от жизни легкого и дешевого удовлетворения оправданных каким-то всеобщим немым признанием своих потребностей. Вечное движение городской жизни, казавшееся заманчивым человеку, развившемуся среди тинистого застоя итальянского земства, при первом сближении с ним, теряет в его глазах всякую прелесть. Он не может искренно хотеть вжиться в нее, усвоить ее себе; точно также не может предпочесть ей оставленного для нее покоя своей родной деревни, а потому и покой этот вовсе не чужд утомительного брожения в заколдованном круге. И самый круг этот еще теснее, еще удушливее может быть самодержавного мещанства промышленно и учено-деятельных городов…

Среда, о которой здесь идет речь, очень немногочисленна в Италии; но так как это самая большая ее среда, сохранившая здоровья ровно на столько, на сколько нужно, чтобы не утратить сознание своего жалкого положения, то и хорошо с одной стороны, что она не разрастается до более значительных размеров. Но чтобы это совсем было хорошо – я не думаю.

Лицевой и задний фасад итальянский жизни, замкнутые в себе – процветающее и подавляющее мещанство и угнетенный сельский класс – оба вертятся, как белки, в колесе. Разница значительная в размерах, но не больше. И тут и там совершенно одинаковое довольство собой и своей долей – забота о том только, чтобы поудобнее разместиться в колее, в которую бросила их судьба или случайность, – разместиться конечно на плечах и на шеях своих соседей. И за этой подавляющей заботой мало остается времени и желания подумать о том, чтобы выбраться из своей узкой, искусственной ячейки… Очевидно, века могут пройти – тот, кто вчера сидел на плечах десяти братьев своих во Христе, теперь в свою очередь лежит задавленный ими… а выходу всё же не будет…