Принудительная массовизация социальных отношений имела очень важное последствие – поднялись слои более примитивной и архаической «культуры» (которую точнее было бы назвать «антикультурой»), прежде всего крестьянства, с присущей ей этикой простого воспроизводства. Но и ее эти особенности были многократно усилены в советское время «моралью выживания» (и подкреплены лагерной моралью блатных). Следы этого проступают и в настоящем в виде ориентации на упрощенные образцы существования, сниженные даже по сравнению с возможным, на «привычное» как единственно значимое в силу его устойчивости. Ориентации на «сегодня» включает в себя известный фатализм и непредсказуемость ближайшего будущего, готовность «терпеть» и другие стратегии пассивной адаптации к внешнему миру как миру чужому, угрожающему обманом или насилием, а также в виде доверия «только своим» (прежде всего членам семьи, затем соседям). У крестьянства поэтому нет и идеи вертикальной мобильности, но у советского колхозного крестьянства или постсоветской деревни есть идея бегства из деревни.

Социализация в таком обществе характеризуется недифференцированностью, рутинностью, партикуляризмом (в том числе локальностью обычаев и персонификацией социальных представлений, а значит, склонностью к удержанию культурных и символических барьеров, ксенофобией, завистью и т. п.).

В советской или российской урбанистической литературе подобные явления описывались как «руризация» городского населения. Но вторжение низовой деревенской или слободской культуры и представлений было лишь одним проявлением периодически возникавшего социального механизма ценностного «снижения», «понижающего трансформатора».

Последствия этих процессов были многообразны и не всегда воспринимались как системное явление. Скажем, такая вещь, как «бедность общества». Для абсолютного большинства населения (в недавнем прошлом, и в значительной степени в настоящем) характерна доминирующая ориентация на немедленное потребление, фобии нового, незначимость (нереальность, нереалистичность самой идеи) накопления. Все заработанное («полученное») проживается, не откладывается даже до следующей «получки». Нет ни ресурсов сбережения, ни смысла откладывать и сберегать[312]. А потому доминируют очень короткие (по радиусу доверия) социальные связи и, соответственно, не возникают, и не могут возникать навыки и нормы рациональности взаимоотношений (взаимодействия с обобщенными другими, горизонтальные формы институционализации). Формальные институты выступают и могут восприниматься исключительно как государственно-принудительные или репрессивные организации, ограничивающие субъективные интересы и возможности, даже если это школы или библиотеки[313]. А раз нет субъективного измерения, то не возникает и общего направленного, линейного «времени» (или оно ограничено отношениями с государством).