Трудности, однако, заключаются в том, что незнакомый смысловой материал чаще всего подается в виде как бы уникальных «психологических» мотивов, то есть обусловленных обстоятельствами конкретной ситуации, временем и местом. Работать с ним исследователю крайне трудно, поскольку сложно найти аналогии или теоретические ключи для того, чтобы ввести подобные экземплярные случаи в общий проблемный контекст науки. Гуманитарная сфера перегружена рассказами об отдельных случаях, фактах, обстоятельствах жизни конкретных людей – писателей, знаменитостей, политиков, совершенно неинтересных за рамками узкого кружка «краеведов» и биографов, бессмысленных как кучи исторического мусора[320]. Даже для археолога подобное скопление может быть интересным лишь тогда, когда этот материал подчиняется определенной задаче объяснения или интерпретации. Чтобы подняться над простым накоплением и описанием фактов прошлой жизни, необходимо превратить «психологический» материал, представленный в соответствующих текстах, источниках, свидетельствах, в теоретические средства специальных дисциплин, а также увидеть за этим механизмы, посредством которых происходит передача важных для нас значений.

Более полувека, начиная с 1910-х и вплоть до начала 1970-х годов в разных сферах социальной мысли шел трудный процесс осознания, что в основе гуманитарных наук лежат представления о человеке, сложившееся в рационалистической культуре позднего Просвещения. То, что было одним из важнейших достижений Европы Нового времени – универсальное представление о «человеке вообще», лишенное сословных, этнических, локальных или временных, институциональных или групповых значений, стало ограничением собственно эмпирических исследований, которые наталкивались на ставшие догматическими и нормативными определения сущности человека. В разных странах этот процесс шел с разным успехом и интенсивностью, временами приостанавливаясь из-за социальных катастроф, но в целом он уже не прерывался. Так, например, в философии феноменологическая революция, инициированная Э. Гуссерлем, поставила под вопрос «естественность» научных установок, озаботившись анализом связей эпистемологических средств и «жизненного мира», что стимулировало (уже в частных дисциплинах – философии и методологии науки, социологии знания, социологии идеологии и др.) изучение культурной (исторической) обусловленности языка науки, анализ динамики научных парадигм, истории идей, форм рациональности и пр. Наряду с государственно-политической историей или историей выдающихся людей возникла история повседневности, техники и тому подобного; крупномасштабные теоретические проекты в социологии или макроэкономике дополнились социологией повседневности (а также социологии идей или понятий, эмоций и др.), этнометодологией, исследованиями микроэкономики и т. п. Признание успехов школы «Анналов» шло параллельно с ростом интереса к герменевтике, бурным развитием школы «рецептивной эстетики», «критического рационализма», с ренессансом идей М. Вебера и Г. Зиммеля в немецкой социологии, возобновлением внимания к интерпретативной культурологии К. Гирца или работам Н. Элиаса, его описаниям техник цивилизирования, пробуждению нового интереса к работам М. Хальбвакса и т. д.