В историографии, наиболее дифференцированной в научном плане дисциплине, антропологическая проблематика связана с представлением о человека как факторе «исторических» изменений (либо не-изменений). Соответственно, это будет либо история признания / непризнания различных харизматических фигур (включая и разные типы харизмы – личной, ведомственно-институциональной и т. п.) и их достижений. Контекст, в котором они действуют, служит источником мотивов для объяснения действий «героя» либо набором примеров коллективных представлений. Другими словами, в качестве антропологических конструктов здесь могут использоваться различного рода концептуальные суррогаты или функциональные аналоги понятий «культуры», «общества» (ментальность, большое время, город, эпоха и т. п.) или «традиций». Сложность состоит в том, что именно в определения, которые мы считаем «психологическими», а соответственно, вневременными, универсальными, общими для человеческой натуры или какого-то неопределенно большого множества людей, с особой легкостью проникают современные исследователю мнения о типичных мотивах поведения, ценностные представления, что грозит сильнейшей модернизацией «исторического материала», с одной стороны, но с другой – делает его внятным, актуальным и понятным для читателей историографических текстов, образуя консенсус «очевидного» в истории.

Но не менее важным предметом исторической антропологии могут быть не только ранние или поздние продукты модернизационного развития, но и формы «обратного» развития – явления дегенерации, инволюции, утрата общего содержания понятия или категории и превращение его в узкогрупповое или контекстуально определенное, партикуляристское значение. Иначе говоря, тот язык, которым мы сегодня пользуемся для выражения «психологических состояний», сам по себе оказывается результатом длительной универсализации социальных (сословных, групповых, ведомственных и других частных) квалификаций. Такие оценочные характеристики, как (душевное) благородство и щедрость, скука (рутина повседневности), воспитанность, способность к сочувствию и сопереживанию, а значит, «пониманию» другого, страхи, одиночество, надежда, самообладание, агрессивность, цинизм и подобные вещи, в антропологическом плане лишены самоочевидности или модуса «само собой разумеющности». Они не просто чрезвычайно «неустойчивы» по своему содержанию, особенно если мы сравниваем их аналоги в разных культурных контекстах, но имеют разное функциональное значение в разных контекстах взаимодействия, что, собственно, и должно учитываться историками или социальными исследователями.