Таким образом, подводя итоги исследованию «советского человека» в постсоветских условиях, приходится констатировать, что эрозия или даже разрушение прежних образцов не сопровождалось какой-либо позитивной работой по пониманию природы советского общества и человека, выработкой других ориентиров и общественных идеалов. Возобладали эклектические тенденции имитации прежних символических структур: ностальгия по былому величию империи, идеализация прошлого, обрядово-магическая сторона религиозного «возрождения» и пр. Замена одних символов на другие не меняет самой структуры общества и, стало быть, характера самоидентификации и мотивации поведения людей, их ценностных ориентаций. Главный итог этих 15 лет заключается в том, что общество, массовый человек приспособился, адаптировался, притерпелся к вынужденным изменениям и при этом оказался не в состоянии понять их или изменить условия своего существования. Исходя из этого, как полагал Левада, российская модель или версия «человеческих» последствий догоняющей модернизации может получить гораздо большее теоретическое значение, чем если бы речь шла только об одном из многих примеров социетальной неудачи.

По сути, Левада показал, что крах тоталитарной системы советского типа (как и многих других) не является основанием для суждений о предопределенности перехода к современному обществу и завершения процессов модернизации, начатой несколькими столетиями ранее. Напротив, сам советский тоталитарный режим был лишь одной из версий модификации «вертикально» организованного общества («власть» как «осевой», конституирующий общество институт) и блокировкой модернизационного развития или контрмодернизацией. «Надежда на спасительную руку государства не покидает людей, не умеющих найти силы в самих себе»[399]. Поэтому «перед нами – не просто ряд исторических примеров, но парадигма, своего рода стандарт преобразующих процедур. Этот стандарт сохраняется не только массовой инерцией, но и действием вполне определенных рудиментарных социально-политических структур – военных и карательных, которые выступают хранителями и инкубаторами традиционно-советских поведенческих типов. Шансов на преодоление этой парадигмы в обозримом будущем – скажем, на два ближайших поколения или дольше – не видно. Протяженность российской социальной реальности “вглубь” принципиально отличает ее от “одновременной” реальности американской, немецкой, польской, эстонской и т. д.»[400].

Вместо заключения Концептуальные возможности российской социологии[401]

Вместо заключения