Признаков движения к «реальности» пока нет никаких. Вместо этого идет постоянное снижение интеллектуального уровня науки (разумеется, по отношению к должному и ожидаемому, а не к фактическому уровню советской и постсоветской науки).

Циническую позицию, которая мне мерещится за модой на постмодернизм, я рассматривал бы как признак слабости или творческого бесплодия, к какой бы сфере общественной жизни это ни относилось – науке, социальным отношениям или литературе. Кстати, о литературе.

Я глубоко убежден, что возможности развития у российской социологии связаны с перспективами ее кооперации с другими гуманитарными дисциплинами, возможностями взаимообмена методами (концепциями) и материалом. Для меня признаками изменения ситуации в социологии было бы именно обращение социологов к материалу символических форм, оказывающихся предметом рационализации гуманитарных наук. Бедность своих антропологических конструкций российская социология могла бы компенсировать вторичным анализом того, что репрезентируют российская история, искусство, литература, кино. Именно их опыт и наработки могли бы дать импульс для собственной теоретической работы социологов (что, собственно, и делается постоянно в западных социальных науках – все научные бестселлеры последних лет связаны именно с такого рода работами). Эти сферы и, стало быть, науки, которые ими занимаются, оказываются гораздо более чувствительными к изменениям смысловых структур, моральных взаимоотношений в обществе, меняющих системы социальных связей. Если бы мы были чуть опытнее и внимательнее, мы могли бы задолго до нынешней фазы увидеть, предугадать нарастание многих явлений и тенденций, например потребность в авторитаризме, эрозию и разложение элит, слабость солидарных отношений, блокирующих модернизационные процессы и многое другое. Однако ткнуться туда с теперешним концептуальным аппаратом социологии совершенно невозможно, ибо понятийные средства не позволяют фиксировать, анализировать и объяснять сложные формы и структуры взаимодействия, такие как смыслопорождающие действия, игровые структуры и т. п.[436]

Видимо отсюда же проистекает популярность научных суррогатов или интерес к промежуточным или внедисциплинарным формам интерпретации, к эссеистике в духе М. Фуко, Ж. Батая, Ж. Делеза и других французских постмодернистских интеллектуалов. Их многословие, нестрогость, неопределенность, если не сказать – мутность мысли, живописность, частые двусмысленности, вызывающие вполне оправданное нарекание и раздражение позитивистски настроенных ученых, не отменяют функциональной значимости их работы. Они внимательны к внутренним движениям человеческого сознания, они тоньше чувствуют смысловую и социальную диалектику негативных сторон модернизации или становящегося современным общества. Они (но не их эпигоны) пытаются нащупать то, что не поддается терминологическому закреплению, то, для чего нет в общепринятых концепциях понятийных средств описания и объяснения, а именно: текстуру сложных смысловых отношений и конструкций. Как правило, даже в случае удачных заимствований, такие описания принимают форму ценностно-нагруженных внутридисциплинарных конвенций, не позволяющих применять их в других дисциплинах. Иными словами, для исследователей это очевидный, хотя и вынужденный паллиатив.