5

Таким образом, настроения среднего поколения российских социологов, выступающих с идеями постмодернистской ревизии социологии, интересны не собственно своим теоретическим «радикализмом» или «новационностью» (этого как раз и нет или «маловато будет»), а своей «симптоматичностью», «избирательным родством» с массовыми представлениями, образующими базу коллективной идентичности. Теоретической оригинальности в предлагаемых подходах или концепциях в действительности как раз и нет (иначе сама демонстрация заимствований была бы не так важна). Более того, элементы эклектического постмодернизма в размытом и менее концентрированном виде уже давно вошли в обиход основной массы университетских преподавателей, знакомых с социологией по свежим переводам новейшей литературы, ссылками на которую полны нынешние учебные пособия и курсы. (О качестве их или характере отбора сейчас не говорю.)

Смесь раздражения, стеба, апатии, комплекса ущемленности в сочетании с функциональной необходимостью фигуры «врага» представляют собой чрезвычайно характерные и устойчивые реакции основной массы населения нашего общества на происходящее. Явно не способное справиться с напряжениями, вызванными перспективами трансформации тоталитарного социума, необходимостью собственных усилий и веры, российское общество реагирует на текущие процессы вялым раздражением и цинизмом («Оставьте нас в покое»), характерным для людей, которых долгое время донимали моральными прописями. Оно скорее предпочтет дисквалифицировать сами источники внутреннего морального или ценностного «иного», чем совершить действия, которые предприняли общества других стран. Это понятная реакция астенического поколения, приходящего вслед за поколением «хронической мобилизации», поколения детей советских «идеологических погромщиков» и их жертв. Собственное бессилие оборачивается стойким негативизмом к любому акту сознательного и ценностно выраженного отношения к реальности, в первую очередь – к необходимости аналитического понимания источников насилия и принуждения, будь то в прошлом или в настоящем страны. (Тот же психоаналитик мог бы рассказать, какую смещенную реакцию агрессии вызывают попытки проникнуть в зону травматического сознания пациента, какие мощные защитные силы вступают в игру, когда дело касается самых важных, а потому и очень болезненных точек самоидентификации, вины, рождающейся из сознания своей несостоятельности и т. п.)

Таким образом, дело не в смене поколений[435] и не в акциях или манифестациях постмодернистов, а в проблеме ценностей исследователя в нашей науке, в механизмах самостерилизации ученых. Здесь мы сталкиваемся с теми же явлениями и процессами, что уже зафиксированы нами в других сферах общественной жизни: устойчивые механизмы ценностной девальвации, примитивизации социальных отношений, снижения значимости высоких образцов культуры. Это не раз описанные в работах «Левада-Центра» стратегии пассивной адаптации населения, снижения уровня запросов, «понижающий трансформатор» человеческих отношений, массовый цинизм и показная религиозность, ригоризм и репрессивность в оценках. Именно эти проявления, казалось бы, должны стать предметом теоретической работы социологов, явно оказавшихся перед необычными проявлениями человеческой природы, реверсными движениями модернизационных процессов и культурной инволюции. Можно сказать, что здесь модернизационные или более сложные культурные образования нейтрализуются гораздо более вульгарными и архаическими регулятивными механизмами и их соединениями.