Иными словами, производство социального знания, как и в советское время, ориентировано на практические интересы номенклатурного или заменяющего его руководства, которое выступает и главным оценщиком достоверности знания, его фальсификации, верификации, оправдания и т. п. Собственные научные критерии исследовательской деятельности здесь не работают или выражены очень слабо, внутренние проблемы науки также не важны; имеют значение только внешние, экстранаучные, экстраинституциональные критерии знания и его производства[430]. Поэтому и сегодня для основной части занятых в социологии, то есть внутри самого института науки приоритетны главным образом вертикальные связи, включая и вертикальный характер финансирования, сертификации кадров и их подбора, структуры авторитетов, тематики исследований и механизмов академического признания. А это означает, что отсутствуют или малозначимы механизмы внутрикорпоративной организации, внутрикорпоративные оценки работы ученых, оценки их достижений, а соответственно, и оценки применяемых инструментов, процедуры проверки адекватности полученных результатов и всего прочего[431].
Таким образом, отсутствие дискуссии, обсуждения полученных результатов, рецензирования, полемики, принципиальной избыточности информации и прочего, что необходимо для функционирования «нормальной науки», оказываются вполне объяснимыми и закономерными. Они не нужны, поскольку не возникает проблемы конфликта интерпретаций[432], обусловленных разными познавательными интересами и средствами объяснения. Раз действует практика вертикального согласования полученных результатов (или ориентация на нее), то внутренних импульсов дискуссии по поводу расходящихся трактовок в такой ситуации практически и не может возникнуть. Проблема интерпретации получает исключительно нормативный характер, поскольку ее характер, направленность и сами стандарты контролируются интересами власти и управления[433].
Но по тем же причинам и преподаваемая история социальных дисциплин оказывается никак не связанной с историей исследований. Это два разных и не пересекающихся друг с другом потока текстов.
А раз так, то вполне справедливы утверждения о сохраняющемся «изоморфизме», как сказал бы наш покойный коллега Ю. А. Гастев, между воспроизводством академической серости (или беспринципности научного сообщества), авторитарным режимом и бедностью научных интерпретаций.
Разумеется, можно найти исключения из этого общего правила, но они, о чем уже говорилось, будут иметь индивидуальный, а не институциональный характер: импульсы, которые толкают некоторых исследователей заниматься теоретическими вещами, все-таки существуют. Правда, их положение всегда будет положением маргиналов, вытесненных на периферию общественного внимания и интереса коллег[434]. Или, другими словами, конститутивные ценности и когнитивные конвенции постсоветского российского академического сообщества