В дискуссии о докладе обсуждались в основном две темы: датировка анализируемых строф (в самом ли деле это, как принято считать, декабрь 1825 года?) и другие литературные источники мотива «душения стихами» (например, Гораций). Относительно датировки было решено согласиться с общепринятой, а душение стихами счесть «топосом». Впрочем, заметила Мазур, в русском прозаическом переводе «Науки поэзии», выполненном все тем же неутомимым графом Хвостовым, присутствует именно образ душения стихами, причем привнесен он в текст переводчиком; в оригинале докучные стихи уподобляются пиявкам.

Доклад Александра Осповата в программе был объявлен весьма туманно: «Из пушкинского комментария»[328]. Предмет доклада, однако, оказался более чем конкретным. Речь шла о четырех стихах из поэмы «Медный всадник»: «И перед младшею столицей / Померкла старая Москва, / Как перед новою царицей / Порфироносная вдова». История этих строк такова: когда личный цензор Пушкина император Николай Павлович читал поэму, он кое-что пометил на полях, но резко возразил лишь против двух фрагментов, которые «вымарал»; одним из этих фрагментов как раз и были обсуждаемые четыре строки. Император рассчитывал, что Пушкин стихи переделает, но Пушкин с переделкой не спешил, строками же этими явно дорожил: повторил их в своем дневнике, а при встрече с А. И. Тургеневым переписал их для него, хотя и то и другое делал вообще крайне редко. Впервые «Медный всадник» был опубликован уже после смерти Пушкина, в 1837 году, на страницах «Современника», где приведенная выше строфа подверглась торопливой правке Жуковского: вместо «померкла старая Москва» был напечатан один из пушкинских вариантов «главой склонилася Москва». По-видимому, вторично император вчитываться в поэму не стал, во всяком случае, о его возражениях либо нареканиях нам ничего не известно; между тем после исправлений Жуковского нетронутыми остались два последних стиха цитированного фрагмента, а именно они, по предположению докладчика, и должны были более всего смутить и даже возмутить императора. В этом месте своего выступления Осповат сослался на эффектное высказывание М. Л. Гаспарова насчет внутреннего мира Пушкина, который для него, Гаспарова, загадочнее внутреннего мира Каштанки, и сказал, что не станет гадать о мотивах, подвигнувших поэта показать царю поэму, в которой отношения между двумя столицами спроецированы на отношения между членами царского семейства, что не могло не показаться царю удивительной бестактностью. Тем не менее следующая часть доклада состояла именно из попыток нечто понять в обсуждаемых стихах, в частности выяснить, каких именно «порфироносных вдов» имел в виду Пушкин. Со времен основания Петербурга таковых вдов имелось в России две: одна, Мария Федоровна, пребывала в этой роли четверть века; другая, Елизавета Алексеевна, — менее полугода. Во время александровского царствования картина двора являла собою полную противоположность той картине, какая нарисована Пушкиным: порфироносная вдова не только не склонялась и не меркла, но, напротив, играла при дворе главную роль, а ее коронованная невестка ей во всем уступала. В те полгода, когда сама Елизавета была вдовой, о соперничестве между двумя императрицами тем более не могло быть и речи, ибо в это время вдова Александра I совсем ушла в тень. И лишь в последние годы жизни Марии Федоровны, когда Николай I, оставаясь в общем весьма почтительным сыном, лишил мать исключительных привилегий, при дворе образовалось две партии — «старого порядка» (сторонники Марии Федоровны) и «нового порядка» (сторонники Александры Федоровны). О том, что под «порфироносною вдовой» Пушкин подразумевал именно вдову Павла I, косвенно свидетельствует и различимая в этом словосочетании отсылка к стихотворению графа Д. И. Хвостова на ее кончину, где присутствует строка: «Порфироносную кто матерь зря…»; ни в одном из прочих сочинений на кончину Марии Федоровны эпитет «порфироносная» не встречается. Впрочем, комментарий к строкам о «порфироносной вдове» этим не ограничивается. Далее Осповат обратился к сравнению двух столиц из пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург», где (в частности, в приведенном там утверждении о том, что «ныне нет в Москве мнения народного») увидел полемику с «Запиской о московских достопамятностях» — своеобразным «концептуальным путеводителем» по старой столице, написанным Карамзиным в 1817 году не для кого иного, как для Марии Федоровны, о чем Пушкин наверняка знал; собственно говоря, это едва ли не единственное основание для связи этой порфироносной вдовы с Москвой. В «Записке» Карамзина поминается, кстати, Новодевичий монастырь, где похоронена другая вдова, имеющая непосредственное отношение к контексту «Медного всадника», — Евдокия Федоровна Лопухина, первая жена Петра I, которая могла считаться вдовой еще при жизни мужа и которой приписывается пророчество о том, что Петербургу «быть пусту».