Этот тезис был блестяще доказан во время обсуждения; его участники во всеоружии своего лингвистического опыта предлагали собственные трактовки как стихотворения о «неми», так и другого разобранного Успенским стихотворения Хлебникова («Сияющая вольза / Желаемых ресниц…»), в котором особенно многих прочтений удостоилась строка «О, мраво! моя моролева!». Был затронут в дискуссии и текстологический аспект: Александр Парнис настаивал на том, что слово «ничтрусы» в стихотворении о «моролеве» — плод публикаторского «волюнтаризма», на самом же деле здесь следует читать не одно слово, а два: «ничь трусы», и трактовать это как украинизм, означающий ночные потрясения (в эротическом смысле, как уточнил автор конъектуры). Самым серьезным было возражение Сергея Зенкина, который обратил внимание докладчика и аудитории на то, что в стихах Хлебникова и во фразе Щербы — разная техника создания многозначности. Во фразе о «глокой куздре» опорой для интерпретаторов служат служебные грамматические элементы, Хлебников же намекает на значения, и потому его интерпретаторы опираются на корни слов. Если пересмотр написания «ничтрусов» Успенского не вдохновил, то с возражением Зенкина он скорее согласился. Увенчал же дискуссию прелестный пример неожиданной трактовки традиционного для русской культуры образа людьми другой, восточной культуры: в их глазах избушка на курьих ножках оказалась домиком, расположившимся посередине куриной лапки-ладони…

В названии доклада Олега Лекманова была использована фраза из «Четвертой прозы» Мандельштама: «Ночью по Ильинке ходят анекдоты…»[331], а само выступление представляло собою введение в обиход «одного нетривиального источника» этого сочинения Мандельштама. Фрагмент, комментированием которого занимался докладчик, полностью звучит так: «…Ночью по Ильинке ходят анекдоты. Ленин и Троцкий ходят в обнимку, как ни в чем не бывало. У одного ведрышко и константинопольская удочка в руке. Ходят два еврея, неразлучные двое — один вопрошающий, другой отвечающий, и один все спрашивает, все спрашивает, а другой все крутит, все крутит, и никак им не разойтись». Отдельные элементы этого фрагмента объяснимы более или менее легко: фигура Троцкого была актуальна во время работы Мандельштама над «Четвертой прозой», ибо как раз незадолго до этого, в том же 1929 году, Троцкий был выслан из СССР в Турцию на пароходе «Ильич» (!), а в конце декабря 1929 года газеты не только славословили Сталина (в связи с его пятидесятилетием), но и старательно разводили ленинизм и Троцкого и утверждали, что Троцкий никогда не был близок к Ленину. Объяснима и удочка, фигурирующая во фрагменте; к концу 1920‐х годов в анекдотах за каждым из вождей революции уже были закреплены определенные увлечения, и если для Ленина это были шахматы, к которым, впрочем, иногда прибавлялась и рыбная ловля, то для Троцкого — та же рыбная ловля и охота (существовал даже анекдот, в котором Ленин в октябре 1917 года объявлял, что революции не будет, потому что Троцкий уехал на рыбалку… на крейсере «Аврора»). Однако анекдот, который объединял бы все три искомых «элемента»: Ленина, Троцкого и рыбную ловлю («константинопольскую удочку»), — Лекманов обнаружил в том самом «нетривиальном источнике», который был анонсирован в названии доклада. Им оказалась книга американского журналиста Евгения Лайонса, который шесть лет прожил в Москве, а затем вернулся на родину и в 1935 году опубликовал в Нью-Йорке книгу «Московская карусель», куда поместил обширную коллекцию советских политических анекдотов, и в том числе анекдот про Троцкого, который ловит рыбу в изгнании, в Турции, а мальчишка, продающий газеты, решает над ним подшутить и сообщает, что умер Сталин. «Неправда, — отвечает Троцкий, — если бы Сталин умер, я уже был бы в Москве». На следующий день мальчишка пытается обмануть Троцкого другой сенсацией: «Ленин жив!» Но Троцкий не верит и этому: «Если бы Ленин был жив, он бы сейчас был бы здесь, рядом со мной!» По-видимому, именно этот анекдот, где в рамку единой картины помещены и Ленин, и Троцкий, и константинопольская удочка Троцкого, использован в «Четвертой прозе», где он, впрочем, накладывается на традиционные анекдоты про двух евреев (из которых один без конца задает вопросы, а другой отвечает), а это изображение Ленина и Троцкого в качестве двух евреев обыгрывает традиционное представление о том, что революцию совершили «жиды». Закончил Лекманов свой доклад упоминанием другого сочинения Мандельштама, написанного через полгода после «Четвертой прозы» и совсем иного не только по жанру, но и по содержанию: во внутренней рецензии на книгу Жана-Ришара Блока Мандельштам писал, что издавать ее на русском ни в коем случае не стоит, поскольку в ней автор посвящает самые нежные строки Льву Давыдовичу Троцкому…