Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человеч.(ества) были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра (XI, 127).
Не говорите:
«Мир живет, – считал и автор колымских рассказов, – по своим законам, ни политики, ни историки не могут представить его развитие».[476]
Наряду с не свершившимся в реальной истории проблематичным оказывается и состоявшееся. Официальным документам, как выясняют герои рассказа «Шахматы доктора Кузьменко», доверять нельзя. Разные очевидцы истолковывают одно и то же событие по-разному. «Писатель должен помнить, – не уставал повторять Шаламов, – что на свете – тысяча правд».[477] «Пусть о „правде“ или „неправде“, – писал он А. И. Солженицыну, – спорят не писатели. Для писателя речь может идти о художественной беспомощности, о злонамеренном использовании темы, спекуляции на чужой крови (…) важно мнение Пушкина о Борисе Годунове, который был исторически, фактически не таким, не тем, как изобразил его Пушкин. (…) На свете есть тысячи правд (и правд-истин и правд-справедливостей) и есть только одна правда таланта. Так же, как есть один род бессмертия – искусство».[478]
Но колымская пучина поглощает и таланты. Сколько их навеки впаяно в вечную мерзлоту? Ведь это не только О. Мандельштам, о смерти которого поведает рассказ «Шерри-Бренди», но и множество других, так и не успевших на воле высказать свою правду, как и скульптор Кулагин. Сохранились лишь его шахматы и осталось непонятным, кого скульптор считал самой активной фигурой из защитников Лавры (символизирующей Россию вообще): ведь черный ферзь лишен головы… Эта тема рассказа «Шахматы доктора Кузьменко» отразилась в стихотворении Шаламова:
Казалось бы, узник закоснел в колымских ощущениях
(«Где душа?..»):
Все человеческие чувства – любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность – ушли от нас с тем мясом, которого лишились мы за время своего продолжительного голодания (…) в этом мышечном слое размещалась только злоба – самое долговечное человеческое чувство (1,31).
Все человеческие чувства – любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность – ушли от нас с тем мясом, которого лишились мы за время своего продолжительного голодания (…) в этом мышечном слое размещалась только злоба – самое долговечное человеческое чувство (1,31).