Давайте наконец перейдем к заключительному разговору о том, как Вивьен использовала в феминистских целях такие понятия и образы, как Сатана, «зло», демоны и мифические роковые женщины. Энгелькинг заявляет, что «на каждую из феминистских масок, которые надевает Вивьен, у нее находится по нескольку антифеминистских — из‐за декадентской, часто мизогинической и танатофилической эстетики, пронизывающей все, что ею написано»[1731]. Утверждение, что болезненность и декадентская эстетика сами по себе несут антифеминистский смысл, отдает слишком туманным обобщением, которое едва ли можно чем-либо подкрепить. Рассуждения, чем-то напоминающие идеи Энгелькинг, можно найти и у Шари Бенсток, критикующей представление Вивьен о «лесбийской любви как о воплощении зла» и отмечающей, что в нем «одновременно повторяется и опрокидывается патриархальный код», хотя в итоге «оба подхода загоняют женщину в рамки патриархального определения»[1732]. По мнению же Влады Л. Брофман, эта «стратегия сомнительна, потому что конструируемый ею союз между лесбиянками и демоническими существами не только не опрокидывает, но даже подкрепляет негативные стереотипы, существовавшие в ее время»[1733]. Хотя в целом диссертация Брофман содержит множество удачных примеров вдумчивого прочтения, конкретно это суждение не кажется нам убедительным. Разумеется, Вивьен сознательно оперировала символической системой, сложившейся в рамках патриархального строя, но едва ли верно говорить, что ей не удалось опрокинуть эту систему. А уж выбор себе в союзники Сатаны — этого символического противника существующего порядка вещей — издавна был излюбленной тактикой радикалов. Ранее мы уже видели, как ее применяли романтики революционных взглядов, социалисты, феминистки, теософы и другие. Все они явно находили эту тактику полезной в борьбе против властных иерархий, крепко спаянных с христианством, и наследие Вивьен следует рассматривать как часть той же традиции. Христиане-консерваторы часто изображали всех подобных мятежников демоническими (в буквальном смысле) существами, такими же представали и лесбиянки в поэзии декадентов, и потому бунтари сами — в знак протеста и из тяги к эпатажу — охотно принимали личину, навязанную им противниками. Такую элитистку, как Вивьен, совершенно не заботила мысль о том, что какие-нибудь набожные католички или узколобые провинциалки ужаснутся ее славословиям Сатане как «святому-покровителю» и творцу лесбиянок, — а если и ужаснутся, то оно и к лучшему. Она не задавалась целью изобразить женскую гомосексуальность как нечто нормальное — она желала продемонстрировать полное неприятие патриархальной иерархии, осуждавшей гомосексуальность. И выбор такой провокационной фигуры, как Сатана, в качестве средства достижения этой цели не выглядит нелогичным, — особенно если вспомнить о том, что в ту пору сатанизм был преобладающим языком бунта в европейской и американской культурах (а это обстоятельство Брофман и другие исследовательницы, изучавшие творчество Вивьен, как будто совсем не учитывают или вообще не помнят).