Досадуя на однотипное амплуа, Бара довольно рано начала требовать себе роли более симпатичных персонажей, и кинокомпания пошла ей навстречу. Но не тут-то было: публика желала видеть ее коварной губительницей мужчин, а вовсе не румяной положительной героиней. Наконец, Бара примирилась с таким положением дел и в 1917 году заявила: «Все оставшееся время моей экранной карьеры я буду и дальше играть вампиров — до тех пор, пока люди продолжают грешить. Я считаю, что человечеству необходим нравственный урок, причем в больших и многократных дозах»[1883]. А в другой раз она сказала: «Каждая мать и каждый священник должны быть благодарны мне, потому что все фильмы, в которых я появляюсь, имеют четкую мораль. Я спасаю сотни девушек от общественного падения и дурных поступков»[1884]. Зато в интервью для The American Magazine (в сентябре 1920 года) она сказала нечто почти совершенно противоположное: что считает себя «олицетворением той тайной мечты, которая живет или жила во всех нас», а именно — «любить и быть любимой, невзирая на цену», а еще — «желания быть прекрасной злодейкой»[1885]. Истина, скорее всего, лежала где-то посередине, как это обстояло и с большинством уже рассмотренных нами неоднозначных примеров из литературы XIX века, когда речь шла о выражении симпатии к дьяволу. Итак, кинофильмы с участием Бары одновременно служили нравоучительными историями, стоявшими на страже консервативной морали, и заигрывали с опасными и соблазнительными фантазиями о чувственной порочности и феминистском возмездии мужчинам. Если же оставить в стороне более пристрастные (аморальные и феминистские, а также реакционные) высказывания актрисы о своей экранной работе, то позднее, в 1919 году, Бара говорила: «Слово „вампир“ превратилось в зловоние, вечно стоящее в моих кинематографических ноздрях»[1886]. А когда ее карьера в кино уже приближалась к концу, актриса сказала репортеру о сыгранных ею ролях роковых женщин: «Это амплуа было для меня настолько чуждым, что я возненавидела всех и все, связанное с ним. Я начала бояться, что уже никого не полюблю… Быть вампиром очень тяжело»[1887].

Подобно своим предшественницам Бернар и Казати, Бара завела себе диковинное жилище (номер в нью-йоркской гостинице), которое рекламщики из Fox заполнили соответствующим реквизитом: коврами из тигровых шкур, хрустальными шарами, «оккультными» статуэтками и черепами. Но это помещение служило лишь местом встреч с журналистами. Настоящая квартира актрисы не имела с этой чертовщиной ничего общего: там царил очень современный и скромный стиль[1888]. К тому же, в отличие от большинства своих коллег по цеху, Бара вела тихую и скромную жизнь и никогда не была замечена в скандалах. Опять-таки в отличие от большинства восходящих кинозвезд, она два года проучилась в колледже и вообще была человеком начитанным[1889]. Публике об этом почти не рассказывали. В 1917 году, когда актриса переехала в Лос-Анджелес, Fox снова обставил ее большой ложнотюдоровский дом примерно в таком же китчевом стиле, что и гостиничный номер в Нью-Йорке: там в клетке на полке жила змея, и когда приходили репортеры, актриса нарочито поглаживала эту змею[1890]. То, что весь этот эпатаж был просто частью расширенной рекламной кампании, в корне отличает Бару от Бернар и от Казати — ведь за их тягой ко всему мрачно-инфернальному стояли личный вкус и сильное желание откреститься от общепринятых ценностей[1891]. Бара же просто выполняла свою работу — и на экране, и вне.