Кем был типичный читатель этих текстов и как их принимала публика и критика?

Кем был типичный читатель этих текстов и как их принимала публика и критика?

Тексты, содержавшие элемент романтического сатанизма, из которых лишь «Возмущение Ислама» можно однозначно отнести к примерам инфернального феминизма, подвергались грубым нападкам со стороны обозревателей-консерваторов, но в конце концов обретали бешеную популярность у читательской публики, которая вовсе не ограничивалась теми слоями общества, где господствовали симпатии к революционным или прогрессивным идеям. Здесь проступает очевидный, но важный момент: радикальные тексты иногда пользуются успехом не только у решительно настроенных читателей. Многие из них читали (и до сих пор читают) такого рода литературу, чтобы раздразнить воображение или ощутить ужас, или потому, что в этих книгах их привлекало нечто иное, помимо идейного содержания, — например, эстетические достоинства. В случае готических романов, где было намного меньше крамолы и инакомыслия, чем в произведениях авторов вроде Шелли, главным предметом интереса для большинства читателей становилось скабрезное и провокационное содержание. Здесь на пути к этой усладе, как правило, не стояли никакие четко обозначенные либеральные, реформистские идеи. Трудно угадать, насколько велика была доля тех читателей, кто улавливал намеки на симпатию к дьяволу и его прислужникам, рассыпанные у Казота, Бекфорда, Дакр, Метьюрина и Готье. Разумно предположить, что по меньшей мере некоторых очаровывали или, быть может, даже убеждали пламенные речи, произносимые персонажами вроде Бьондетты, Мельмота и Кларимонды.

За редкими исключениями вроде Вратислава и Вивьен большинство рассмотренных здесь книг были бестселлерами или, по крайней мере, пользовались довольно широкой известностью в международной авангардной среде (как Пшибышевский). Следовательно, никак нельзя сказать, что типичные читатели подобных книг принадлежали к узким кругам. Примерно то же самое происходило с Казати, Бернар и Барой: из‐за повышенного интереса международной прессы к их персонам «текст», в который складывались отражения их демонических личин, становился достоянием мировой публики. То же можно сказать и о картинах прерафаэлитов, которые обретали широкую известность благодаря выставкам и репродукциям.

В тех случаях, когда четко выражалась симпатия к Сатане, среди критических отзывов обычно было немало возмущенных. В первую очередь, конечно, они посыпались на Шелли, но потом праведный гнев улегся. Поэтому произведения, написанные в том же духе, но позднее, уже не подвергались столь же яростным нападкам из‐за выраженной в них любви к Люциферу, хотя некоторые блюстители нравственности вроде Макса Нордау и акцентировали внимание именно на сатанизме, когда заявляли об опасностях современного искусства и литературы. По мере того как идейное засилье церкви в западной культуре понемногу ослабевало (во всяком случае, в официальной, публичной сфере), сторонники господствующего дискурса все реже оскорблялись при виде умеренных проявлений символического сатанизма. А вот верующих, особенно консервативного толка (в 1900 году в большинстве стран их насчитывалось все еще довольно ощутимое количество), сатанизм продолжал больно ранить. Именно по этой причине он сохранял значимость для тех, кто видел в официальном христианстве препятствие на пути к женскому освобождению. Несмотря на то что к концу XIX века официальный дискурс западных государств и их представителей сделался менее ориентированным на религию, в политическом, «рациональном» контексте для обоснования подчиненного положения женщин иногда по-прежнему пускались в ход религиозные аргументы (как в том случае, когда один член парламента упомянул о заслуженном проклятии Евы, а в ответ одна теософка-феминистка сослалась на предложенное Блаватской сатанистское толкование третьей главы Книги Бытия).