Наиболее типичной в этом отношении является игра Мартинсона. Для этого актера не существует стиля спектакля, не существуют и партнеры. Виртуозно владея техникой эксцентрического грима, жеста и движения, он разыгрывает свои эпизоды как самостоятельные выступления, наподобие пианиста, играющего соло на рояле.

Актер-эксцентрик разрушает здание спектакля, уничтожает его замысел. В тех же «33 обмороках» игра Ильинского остается не связанной с игрой остальных исполнителей. Когда Ильинский в замедленном темпе начинает разыгрывать свои эксцентрические пантомимы, — действие спектакля приостанавливается и все прочие персонажи застывают на месте, словно куклы, у которых кончился завод. В эти моменты актеры перестают играть и только «присутствуют» при сольном выступлении Ильинского.

Таким же чужеродным телом входят в спектакль Глизер в «Лестнице славы» и Марецкая в «Школе неплательщиков», где она создает яркий по внешнему рисунку, но чисто аттракционный этюд. Ее канканный стиль оказывается уместным, пожалуй, только в «Волках и овцах», — в спектакле, который вообще построен Завадским по принципу монтажа отдельных эксцентрических номеров.

Бирман действует более тонкими средствами, но и она остается обычно в спектакле изолированным «феноменом», лицедеем, демонстрирующим свою работу как нечто самостоятельное, существующее отдельно от всего остального. Ее гротесковые роли королевы Елизаветы или Двойры в «Закате» запоминаются как искусственные образования в спектакле, они выпирают из ансамбля, выходят далеко за пределы общего замысла. Даже в последней роли Бирман, как будто свободной от гротесковой заостренности, сказался эксцентрический прием актрисы. Ее старуха с узелком в руках («Начало жизни» Первомайского) существует в спектакле отдельно, как извне пришедший образ. Когда Бирман садится на ступеньку и медленно развязывает узелок длинными худыми руками, она проделывает это как самоценное упражнение, как изолированный игровой аттракцион.

Это — холодное, неподвижное искусство, лишенное чувства и живой мысли. Для актера-эксцентрика игра становится самоцелью. Искусство его освобождается от связи с драматическим произведением и с темой спектакля. Актер превращается в виртуоза, владеющего бесполезной, бесцельной техникой. И здесь мы встречаемся еще с одной легендой об эксцентрическом актере, которая уже давно ждет своего развенчания. Это — легенда о преимущественно сатирическом характере эксцентрической игры. Актер этого стиля считает своей монополией умение сатирически разоблачать общественно отрицательных героев, выступать по отношению к ним в роли беспощадного прокурора.