Процесс создания общей картины еврейской культуры в постсоветской России сильнейшим образом обусловлен наследием разрушения. Описывать постсоветский период в терминах обновления – или возвращения к «корням» и возрождения традиций так, как если бы они сохранялись непрерывно со времен до 1917 года и по сей день, – значит совершать ошибку. Прошлое не является неизменным объектом, который можно достать, открыв ящик комода. Русско-еврейские воспоминания и «корни» вплетены в ткань советской цивилизации, а она потерпела крах[303]. Смерть Карабчиевского трагически подчеркивает эту тесную взаимосвязь. Он несколько раз съездил в Израиль, пытался там обжиться в качестве иммигранта, но постоянно возвращался в Россию. В одном из последних интервью он сказал, что российскому еврейству приходит конец, а ему лично негде провести последние дни этой эпохи, кроме как в России. В 1992 году он покончил с собой[304]. Смерть его наступила сразу вслед за падением советской империи[305].

Пережить крах

В этот период русские испытывали грандиозное воодушевление. Б. Л. Васильев, штатный сотрудник популярного журнала «Октябрь», в октябре 1991 года писал, что само время не в состоянии вместить происходящие вокруг перемены: «Время существенно отстает от событий. Они не умещаются в нем и торчат из каждого прожитого часа» [Васильев 1992: 4]. 19 августа того же года самопровозглашенный ГКЧП ввел чрезвычайное положение и, ссылаясь на якобы надвигающийся национальный и международный политический кризис, а также «апатию и безразличие», порожденные, по его мнению, реформами М. С. Горбачева, объявил о захвате власти[306]. В Москву вошли танки, Б. Н. Ельцин и тысячи москвичей забаррикадировались в Белом доме (здании Верховного совета). Ельцин объявил смену власти незаконной. Через несколько дней путч провалился, Горбачев вернулся в Москву. В декабре 1991 года СССР официально прекратил свое существование. Вклад в его кончину внесли политические события, которые прокатились в 1989 году по всей Восточной Европе, а также конец коммунистического правления в Чехословакии, Польше, Венгрии и Восточной Германии, отделение Литвы и других стран Балтии, конфликт между армянами и азербайджанцами, авария на Чернобыльской АЭС, дефицит продуктов питания и множество иных факторов.

Крах основополагающих советских нарративов ощущался по ходу всего этого периода: например, в январе 1990 года литературный критик А. Г. Бочаров опубликовал статью под названием «Мчатся мифы, бьются мифы»: он писал, что миф о том, что дети были единственным привилегированным классом в СССР, – один из многих, утративших силу [Бочаров 1990]. Не только он говорил о кончине советских мифов. Видный литературный критик и журналист Н. Б. Иванова тоже писала о том, что утопического мифа о построении «светлого будущего» больше не существует [Иванова 1990]. Провозглашенная Горбачевым политика гласности способствовала складыванию нарратива о кончине советских основополагающих нарративов. Публикация множества ранее запрещенных произведений, в том числе «Жизни и судьбы» Гроссмана, его статей о нацистском геноциде (в частности, «Убийства евреев в Бердичеве»), «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына и множества других текстов, написанных в советские годы, способствовала переоценке советской культуры и общества. В 2007 году в Малом драматическом театре Санкт-Петербурга был показан спектакль по «Жизни и судьбе» Гроссмана, режиссером выступил знаменитый Л. А. Додин. Провокативное сравнение убийства Гитлером евреев и сталинского ГУЛАГа было в спектакле визуализировано через волейбольную сетку, натянутую по внешней границе и советского, и немецкого лагеря. Сетка оставалась на сцене по ходу всего спектакля, в результате нацистский лагерь и ГУЛАГ оказывались частью домашнего пространства квартиры Штрума в Москве[307]. До постановки спектакля Додин два года разбирал со своими студентами описанные в нем события.