Насилие в детстве не проходит без последствий для взрослого: в зрелые годы сложившийся у героя образ прошлого предков представляет собой абсурдно-фрагментарную мозаику:
И теперь я тщетно шарю руками в подводной мгле, где я утопил все, чем так хотел поделиться со мной мой папочка (теперь, когда он уже не компрометирует меня, я люблю его в тысячу раз сильнее, – может быть, исчезнув, и все евреи могли бы обрести прощение?), но натыкаюсь лишь на бессмысленные обломки, которые не знаю куда и приткнуть, – какие-то цимесы, лекахи, пуримы… <…> Я пытаюсь сложить тысячеверстное панно, прилаживая друг к другу десяток обломков размером в ладонь, но складываются картины все такие разные… То возникает мертвенный мир – местечко… полутемный хедер, куда детей отводят не то с пяти, не то с двух лет, обучая исключительно правилам Талмуда (семилетний мальчишка учит наизусть суждения семидесяти хохомов о тонкостях бракоразводного процесса), а козлобородый ребе, угадываемый мною лишь через парижские грезы Шагала, бьет провинившихся пятихвосткой по ладошкам [Мелихов 1994: 21].
И теперь я тщетно шарю руками в подводной мгле, где я утопил все, чем так хотел поделиться со мной мой папочка (теперь, когда он уже не компрометирует меня, я люблю его в тысячу раз сильнее, – может быть, исчезнув, и все евреи могли бы обрести прощение?), но натыкаюсь лишь на бессмысленные обломки, которые не знаю куда и приткнуть, – какие-то цимесы, лекахи, пуримы… <…> Я пытаюсь сложить тысячеверстное панно, прилаживая друг к другу десяток обломков размером в ладонь, но складываются картины все такие разные… То возникает мертвенный мир – местечко… полутемный хедер, куда детей отводят не то с пяти, не то с двух лет, обучая исключительно правилам Талмуда (семилетний мальчишка учит наизусть суждения семидесяти хохомов о тонкостях бракоразводного процесса), а козлобородый ребе, угадываемый мною лишь через парижские грезы Шагала, бьет провинившихся пятихвосткой по ладошкам [Мелихов 1994: 21].
Картина делается еще более туманной, когда нарратор описывает, как жена ребе раскатывает тесто, которое, по его словам, ей придется похоронить в священном месте, сплюнув налево и направо, если она пропустит «хоть один из шестисот шестидесяти шести ритуальных выкрутасов» – здесь нарратор путает число Зверя в Апокалипсисе с 613-ю мицвами.
Память героя – не безотчетна, она является плодом тяжелого труда, не целостна, а фрагментирована, и, наконец, это не его собственная память – она позаимствована у других. Использование цитат, как вербальных, так и визуальных, обостряет ощущение утраты индивидуальной памяти, подчеркивая посредничество, перенос, подмену. Картины Шагала, к которым отсылает нарратор, так часто воспроизводились в виде репродукций, что превратились в клише: ребе в процитированном выше отрывке – не часть естественной живой памяти, он скорее напоминает бренд или логотип. Ностальгия героя – результат бри-колажа, который, как мы знаем из работ К. Леви-Стросса, представляет собою набор случайных неоднородных подручных материалов, «почерпнутых из других конструкций и деконструкций» [Levi-Strauss 1966: 19].