Я покинул Томск с сожалением; это была яркая точка на горизонте моего путешествия — там я действительно встречал людей цивилизованных и простых, и сердечно гостеприимных; ни раньше, ни потом это вероятно не повторится. Выезд с этого прихода среди объятий, таких действительно искренних, среди крестных знамений, благословений и пожеланий счастливого пути дорогого настоятеля и ксендза помощника, старого литвина, и господина Щепковского, старика, хранителя церковной библиотеки, и господина Сильвестра, органиста, и госпожи Людмилы, хозяйки, которая скоро заканчивает шестой крестик, и у нее более чем 3000 сложено[451], но служит настоятелю из почтительности и ради чувства собственного достоинства, наконец, жмудина кучера и Бени или Бенка, сироты, 13-летнего мальчика, что прислуживает на мессе и с ксендзом по парафии на козле[452]ездит, — все они со слезами на глазах прощались, так тепло и сердечно, что невольно защемило сердце.

[…]

Я уезжаю из Каинска на второй день утром в 8 часов и вечером останавливаюсь в Спасске. К сожалению, я здесь очень непрактично устроился, потому что отдыхал тут недолго, всего полтора часа. Я врываюсь, как буря, к ксендзу, представляюсь; он глазам, ушам не хочет верить. В городке всем давно уже было известно, что я должен проехать, караулили значит почту, чтобы не пропустить оказию, пока тут вдруг, когда заседатель, ехавший передо мной, предстал на почте, а многочисленная толпа любопытных ожидала появления моего тарантаса, расходится весть, что князь уже приехал, но подъехал прямо к польскому ксендзу. Конфуз! вся публика летит к приходу, пожалуй, все хотят видеть тарантас. У настоятеля тем временем было полно, как в яйце; бабы, девки, мужики, все литвины, жмудины, сосланные и добровольные эмигранты, все пришли к своему настоятелю насладиться видом «Сапеги». Стало, наконец, так тесно, что господин органист, жмудин, как 100-летний граб, счел необходимым разредить ряды любопытных прихожан; он оставляет значит только старейшин и нескольких дам, между ними жену телеграфиста. В комнате со мной только ксендз и литвин, горлопан, политик, сосланный в 63-м г[оду], внимательно следящий за событиями европейской политики. Почтенные, уважаемые люди — действительно в тяжелой доле! Ксендз тем временем пришел к пониманию ситуации, расчувствовался все больше и больше, терял голову от радости, ходил по комнате, не мог сидеть, наконец, начал целовать, когда я обещал прислать реликвию с Древом Святого Креста для костела. К сожалению, я слишком мало между ними пребывал. Я целую ксендза в руку раз и второй, прошу благословить на дорогу, наконец я обращаюсь к собравшимся и в двух словах одновременно приветствую и прощаюсь, прося о сохранении доброжелательной памяти, ободряю, как умею и могу, давая надежду этим несчастным. Каждый хочет пожать руку, на глазах у всех слезы, все чего-то желают, и когда я, садясь, перед уже собственно собравшимся населением еще раз поцеловал руку ксендзу и с тарантаса воскликнул: «Да будет хвала!»[453] — уже только приглушенные от слез голоса отвечали «навеки», и десятки рук, поднятых кверху, со мной прощались святым крестным знамением.