Я прихожу на кофе после мессы; ксендз — кофе, паренек — самовар хватают, и мы галопом спешим в гостиную, потому что в костеле было холодно. Поддавшись уговорам и просьбам ксендза, я перебрался, наконец, на жительство в библиотеку. Как же здесь приятно, свободно, спокойно после этой ужасной гостиницы, как тепло морально и физически! Почтенный ксендз не только сам обустроил комнату, не только сносил ковры, столы расставил, но утром, когда я вернулся из города, я застал свою комнату убранной, проветренной, вещи в порядке и даже сбрызнуты одеколоном, чтобы освежить воздух.

Этим настоятелем был ксендз Валериан Громадский. С 1860 года[434], сослан уже перед восстанием, задержан в Омске по своей просьбе тогдашним ген[ерал]-губернатором французского происхождения Дюгамелем[435], самим своим присутствием он способствовал тому, что пан Козелл-Поклевский[436] построил там же католический костел. Своим тактом, покладистостью, праведностью, чистотой нравов, любовью Христа он приобрел себе мир и всеобщее уважение, даже у православных; гуляя с ним по улицам Томска, я сам с радостью констатировал, что все приветствовали ксендза с благоговением и почтением, каждый ямщик приподнимал шапку. С архиереем он умел поддерживать необходимые хорошие отношения. В польской колонии, насчитывающей здесь в самом Томске до 2000 человек[437], уважаемый, любимый, как отец, он умел поддерживать наилучшие отношения с еще двумя сосланными сюда латинскими священниками, которые, видимо, признавая его заслуги, относятся к нему, как к отцу, как к вышестоящему, хотя и старше его. О сотне меньших и больших заслугах кс[ендза] Громадского действительно можно было бы тома писать. Что правда, немало пригодились кс[ендзу] Громадскому отношения с несколькими великодушными дамами, которые щедрыми дарами поддерживали его начинания. Уже бы сегодня ему полагался отдых после почти тридцатилетней работы. И что это за безумные тяготы и опасности при этой работе! Он три раза тонул, дважды замерзал в степи, один раз его уже почти мертвого от мороза привезли в деревню. Усердием, безмолвием, упорством велик этот раб Божий, истинный апостол!

Но вернемся в Томск. Год назад[438] здесь открылся университет с одним до сих пор медицинским факультетом. Каждый год предполагалось открывать по одному факультету, но в этом году ни одного не открыли. Профессор Станислав Залесский[439], бывший доктор медицины, с молоденькой женой, варшавянкой, госпожой Ивановской, назначен здесь профессором, занял кафедру химии; он мне показывал здание, и особенно библиотеку. Учеников на первом курсе свыше ста; в профессорской коллегии несколько ливонцев и Залесский, поляк. Попечителем школьного округа был господин Флоринский[440], очень вежливый и цивилизованный человек, хотя ни одним языком, кроме русского, не владеет, археолог, сам показывал мне свой отдел, то есть археолого-антропо-топографический музей. Там много действительно интересных экземпляров, выкопанных в Западной Сибири, свидетельствующих, что во время (до сих пор безымянное), когда ее обитатели находились на уровне цивилизации, соответствующем нашему каменному и бронзовому веку, они стояли циви-лизационно намного выше находящихся еще сегодня там и сям аборигенов, остяков, якутов, тунгусов. Господин Флоринский делает отсюда вывод, что этими жителями были славяне, предки русских[441]. Доказательства он ищет именно в относительно высокой степени цивилизации, о которой эти раскопки свидетельствуют. Для меня это доказательство ничем не примечательно, потому что так же легко можно предположить, что народы отступили в цивилизации, вместо того, чтобы продвигаться вперед. Этнографическая коллекция касается почти исключительно Америки, а именно индейцев; есть все же пара вещей остяцких и тунгусских.