В горячке инсценировки эти люди прибегли ко всем имеющимся повстанческо-мученическим реминисценциям сразу, ежедневно составляя панораму, иллюстрирующую борьбу польского народа с рабством. Тесно столпившись на созданной оппозицией сцене, одновременно плечом к плечу выступали спасающиеся от ссылки в Сибирь филоматы[118] и девушки-связные, бегающие с сумкой по оккупированной фашистами Варшаве, дамы в трауре после январского восстания[119] и жители Генерал-Губернаторства[120], отказывающиеся здороваться с коллаборационистом, подхорунжие Ноябрьской ночи[121] и гавроши с баррикад Варшавского восстания, эмиссары Великой эмиграции[122] и тайные курьеры оккупационного подполья, мученики, готовые провести жизнь в казематах, и глашатаи польского слова в подпольных университетах[123].

На сцене театрализованной жизни, на которой важны не факты, а роли, все это каким-то образом помещалось, хотя и не без некоторых невидимых на первый взгляд трудностей: ведь следовало обязательно соединить в одно целое изгладившиеся уже из памяти обиды эпохи разделов Польши со свежими ранами периода оккупации, но так, чтобы из этих воспоминаний пропали всякие следы агрессора с Запада.

С этой проблемой справились на удивление гладко, просто-напросто переставив памятные символы оккупации. Знак Польши, борющейся с немецким оккупантом, стал призывом к борьбе против «режима». Символическое «V» антигитлеровской коалиции подбросили мало что понимающим подросткам, милицию оскорбительно сравнивали с гестапо, доказывая этим свою подлость и глупость. Встречи в день поминовения усопших у могил погибших, молебны по любому случаю все чаще превращались в истерические мистерии, в которых над действительной памятью истории берет верх иррациональный мученический дух крестовых походов.

Проникшиеся «контрреформатским» духом проповедники с голосами, наполненными такой божественной сладостью, что кажется, будто они сейчас сами вознесутся на небо, совершают чудеса интерпретации, находя в текстах евангелия фрагменты, написанные явно с мыслью о современной Польше, о сатанинских силах, которые ее порабощают, и о тернистом пути воскрешения.

Могут сказать, что это языковая условность, служащая костелу на протяжении столетий и на первый взгляд не преследующая практических целей. Но это не так, ибо церковные проповеди, вырывающие слова из сакральных текстов и бросающие их, причем не всегда с чистыми намерениями, в ведущиеся в настоящий момент битвы, формируют популярные в массах стереотипы, крайне упрощенные, закрывающие парализованным ими умам доступ к более сложному пониманию мира. Достаточно, чтобы религиозные понятия спасения и проклятия, настоящей и ложной веры, посланников откровения и слуг сатаны, вечного блаженства и дьявольской кары были перенесены, так, как это делается, с высот религиозного обряда на земную юдоль, и тут же эти высокие проповеди о душе становятся тесной клеткой для умов.