Плащ прошелестел по входному тоннелю. В лицо директору дунуло воздухом. Он немного постоял возле самого тоннеля, зачем-то поднял голову и взглянул на самую высокую башню артефактория.

В окне, отражая свет луны, мигнул золотой блик.

Лорелея тоже не спала этой ночью.

Директор отвернулся от башни и теперь повернул голову так, чтобы лунная радуга омывала лицо сиянием. Он крепче сжал лютню и не особенно торопясь, прежней прогулочной походкой двинулся в направлении сада.

Ночь была по-целестийски тёплой и душистой, и сад в ночи дышал спокойствием. Учеников не было. Трава на дорожках приподнялась после утомительного дня и теперь покорно приглушала шаги. Лунный свет ложился на листья, выхватывал их из темноты и награждал то бархатным аквамарином, то пятнами бирюзы, а то вдруг делал аспидно-синими. Ирисы, мимо которых шел директор, сейчас не цвели, но все еще благоухали: густо-фиолетовые, с оттенками сумеречного кобальта. Пара ночных мотыльков бросилась в лицо, наверное, приняв освещенный луной бледный овал за какую-то неяркую лампу. Директор пробрался между кустами жасмина и остановился у раскидистого ясеня, который рос на небольшом пригорке. Место будто придумано было для ночных сидений, лунных раздумий и сочинения песен. Директор поступил в соответствии с духом местности: он сел, посмотрел на близкие звезды и на лунную радугу, провел рукой по струнам инструмента, заставив их тоненько зазвенеть…

Но ничего петь почему-то не стал. Вместо этого он позвал тихонько:

— Зерк!

Ответа не было, только сад как будто сделался еще спокойнее и безмолвнее.

— Зерк!

Молчание.

— Ночь светла, — задумчиво повторил Экстер, — и приспособлена для создания или произнесения поэтических строк. Когда тебе внимают только цветы, звезды и деревья, отдыхаешь душой, потому что ты окружен наиболее благодарными слушателями…

Неподалеку послышался треск, а потом еще и какой-то вздох. Похоже, директор был окружен не только благодарными слушателями.

— Ибо не все стихи можно поверять людям, — в несколько старомодной манере закончил директор и тихонько заговорил нараспев, перебирая струны лютни:

Что за жизни цветы — сплошь в шипах да иголках?

Отчего лепестки их — тверды от рожденья?

Эти взгляды не лучики: это осколки.

Эти дети — зеркальные отображенья.

Сад утих совсем — по нему не пробегал даже ветерок — но что-то в кустах явно не одобряло занимательного чтения.

Может, в мире каком-то далеком иначе –

Совпадает в ребенке душа и наружность…