– Пошукай в дому, – кивает в мою сторону бритоголовый. – Там я малость гвоздей бачив, сотку. Вот сюда их и тащи. Да молоток не забудь! Мы сейчас тут барельеф делать станем – аккурат на том заборчике! Развесим цих гавриков так, чтобы они друг другу в гляделки пялились – нехай так-то и висят, пока не сдохнут! Олекса!

– Тут я, пан сотник!

– Дуй к Семену! У него камера хорошая есть, я вчерась бачив. Нехай он сюда ее тащит – снимем ролик!

Со щелчком встает на место последний пазл. Свастики, распятие, слова Охримчука – это нацисты!

Да, я понимаю все, что они говорят. И? Немцев я тоже понимал, очень, кстати, неплохо. Даже разговаривал. А теперь, стало быть, фашисты говорят по-украински? Ну и что с того? Они стали белыми и пушистыми?

Не заметно.

Распять раненого?

Перед глазами встают распятый на кресте солдат в Чечне, распятый пленный на кресте на Волховском фронте. В одном месте это сделали боевики, в другом – немцы. И что – между этими случаями есть какая-то разница?

Нет.

И те фашисты – и другие.

И эти.

Все. Вопросов больше нет.

Отступаю в сторону, прячась в стенной нише, за печью. Если Гнат пойдет прямо, он будет ко мне левым боком. Свернет – спиной.

Кинжал сам собой прыгает в руку.

Топот ног, злодей направо свернул. Отчего злодей? А кем его еще называть прикажете? Помогаешь негодяю творить зло – сам такой.

Пара шагов, и моя рука ложится на рот Гната, лишая того возможности заорать. А кинжал мягко входит ему в печень – этот удар у меня хорошо поставлен.

Дрыгнулся мужик, изогнулся… но поздно…

Один готов.

Делаю несколько шагов в комнату с оружием. Минутка-другая у меня еще есть.